Мур рос между русской семьей и французским окружением: школой, улицей, французскими газетами, французскими кафе, самим образом жизни, который не могли игнорировать даже эмигранты. И Мур в конце концов приобрел тот французский облик, французские манеры, привычки, поведение, что так будут отличать его в СССР.

Мур говорил, что французская школа дала ему, помимо “крепких суждений о женщинах”, “порнографические журналы, любовь к английскому табаку и красивым самопишущим ручкам – и всё”.⁷⁹⁵ Но это далеко не так. Школа, как известно, прекрасно способствует ассимиляции иностранцев – разумеется, если они не составляют целой диаспоры. Оставшись один, в чужом этническом окружении, ребенок и вольно, и невольно начинает подражать одноклассникам. Адаптироваться к окружению. Перенимать чужие привычки, обычаи, традиции, стереотипы. Постепенно он становится “как все”, меняет свою идентичность. И чем младше ребенок, тем легче ему сменить национальность. Однако наступает возраст, когда такой переход между нациями становится уже трудным, почти невозможным.

Однажды писатель и ученый Владимир Губайловский обратил мое внимание на два параллельных случая несостоявшейся школьной ассимиляции – барона Николая Корфа и Афанасия Фета.

В тридцатые – сороковые годы XIX века лифляндский городок Верро был известен частным пансионом Генриха Каспара Крюммера. Детей туда привозили не только из Лифлядии, но также из Новгорода и даже из Петербурга. Однако преобладали в пансионе остзейские немцы. Школа считалась очень хорошей, но совершенно немецкой. По словам барона Николая Корфа, который в 1844–1845-м учился в пансионе Краммера, “…вся обстановка здесь была как нельзя более неблагоприятна для русского языка. Нас было у Крюммера не более десяти православных воспитанников на сто и более учащихся, и мы не только с товарищами и учителями, но и между собою всегда говорили по-немецки, так как не слышали вокруг себя другого языка…”⁷⁹⁶ Городок Верро тоже был преимущественно германским: немцы составляли там 80 % населения, а русские и эстонцы – по 10 %. Обстановка как нельзя лучше способствовала германизации.

Предки Николая Корфа – немецкие бароны, но его семья была уже русифицирована. Николай Александрович родился в Харькове, воспитывался в Екатеринославской и Воронежской губерниях – в среде не только русской, но и малороссийской (украинской). К десяти годам он полюбил и природу, и климат юга России, и местную народную кухню: тыквенную кашу, вареники, варенец, арбузы, такие сочные, что их ели не иначе как ложкой. И вот десятилетний мальчик, правда, уже хорошо говоривший и читавший по-немецки, оказался в настоящем немецком городе, среди немцев: “До такой степени были новы для меня и люди, и местность, и нравы, что, подавляемый массою разнороднейших впечатлений, и, вероятно, всасывая в себя, незаметным для себя самого образом, немецкий элемент, я здесь не тосковал за любимым югом России. <…>…если бы пребывание мое в Верро продолжилось дольше, то я, по всей вероятности, вполне бы онемечился, так как в детстве человек крайне скоро подчиняется окружающей обстановке”.⁷⁹⁷