Пожалуй, лучше и не скажешь. Но процесс германизации остановили. Мальчика увезли из Верро в Петербург.

А за десять лет до Корфа в пансионе Крюммера учился Афанасий Шеншин (он же Афанасий Фет), сын русского помещика и немки. Он родился в поместье отца, в Мценском уезде Орловской губернии, и до четырнадцати с половиной лет жил в русском окружении, в русском мире. В пансионе Крюммера Фет оказался только на пятнадцатом году жизни. Немецким он владел столь хорошо, что учитель хвалил его и ставил в пример ученикам-немцам. Но самого Фета немцем никто не считал. Напротив, как вспоминал учитель из пансиона Крюммера Генрих Эйзеншмидт, Афанасий “был единственным русским в классе и представлял свою национальность на фоне немецкого окружения с таким же умом, как и энергией”.⁷⁹⁸ На него смотрели как на “коренного русского”, и Афанасий не сомневался в собственной идентичности.

Фет прожил в лифляндском городке три года, вдвое дольше Корфа, но ни Верро, ни лифляндские немцы и эстонцы (“чухонцы”) не стали ему ближе. И как же он будет радоваться, когда, не покидая пределов Российской империи, пересечет границу между Лифляндией и Псковской губернией. Губернией, совсем не родной ему, но всё же русской: “Когда мы за Нейхаузеном, перешедши через мосток, очутились на русской земле, я не мог совладать с закипевшим у меня в груди восторгом; слез с лошади и бросился целовать родную землю…”⁷⁹⁹ – вспоминал Фет.

Корфу было десять-одиннадцать лет, и он чуть было не стал немцем. Фет же приехал в Лифляндию в том же возрасте, в каком Мур приехал в Советский Союз.

В последние два французских года влияние французского окружения на Мура должно было заметно усилиться. В марте 1937-го Аля уехала в СССР, в октябре уехал отец. Мальчик был предоставлен сам себе. В то время “меня занимали и заполняли мой ум три явления – пресса, радио, кино”⁸⁰⁰, – напишет он Але 20 декабря 1942-го. Но ведь и пресса, и радио, и кино были французскими… В это же время Мур вполне осваивает культуру французских кафе. Становится их клиентом, частым посетителем.

ИЗ ПИСЬМА ГЕОРГИЯ ЭФРОНА К СЕСТРЕ, 20 декабря 1942 года: Никогда, ни до, ни после, я не жил так полно, интенсивно, никогда так не увлекался; в те годы скука была мне неизвестна и внешняя блестящая оболочка событий своей заманчивостью заставляла меня трепетать и радоваться. <…>…мое представление о счастье продолжает быть связанным – для меня – с 37–39 гг. Потом были испытания, мучения, встречи, отдельные радости, но прежнего удовлетворения уже не было.801

ИЗ ПИСЬМА ГЕОРГИЯ ЭФРОНА К СЕСТРЕ, 20 декабря 1942 года: