Желание увидеть Митю только укрепило намерение Мура поехать: “Пусть меня повесят, но с Митей я увижусь. Ур-ра! Вперед. Надо достигнуть цели, и я ее достигну. Как будет здорово болтать с моим стариком Сеземаном!”¹¹⁰⁶

А как же Валя?

А как же Валя?

Вале Предатько некуда было уезжать, некуда бежать, да и не на чем. В “писательский” или “академический” поезд ее бы не пустили. Она решала: что же делать, если немцы придут в Москву? Отравиться морфием или уйти пешком из города? Отчим Вали, как мы помним, работал в военной прокуратуре. Такое родство не сулило ничего доброго в оккупированном городе. Валя это, конечно, понимала. Ничего доброго не сулил и отцовский партбилет, который она, кажется, так и не сожгла.

Валя “переживает период морального кризиса, не знает, о чем думать, кому верить”, – писал Мур. В газетах Валя читала о зверствах немцев, которые не щадят никого на занятой территории. Но, замечает Мур, “она видит, что московское население отнюдь не патриотически настроено; она видит совсем растерянных людей; она слышит не очень патриотические разговоры. Всё это ее путает, она не знает, кому верить, что думать о положении теперь и о будущем”.¹¹⁰⁷

Всю жизнь Валя слышала о непобедимой Красной армии, о всеобщей любви к товарищу Сталину, о безграничной вере в прогрессивный социалистический строй. И вот началась война, прошло всего несколько месяцев. И не наши стоят под Берлином, а немцы – под Москвой. Неудивительно, что Валя была настроена “очень пессимистично – пораженчески”.

Несколько дней спустя она повредила руку на заводе. Чувствовала себя плохо: “…по всей вероятности, у нее процесс в легких”, – замечает Мур. Валя до войны болела туберкулезом, о чем рассказала Муру еще в июне 1941-го. Сейчас она поделилась с Муром своими планами: уйти с хлебозавода и достать справку об эвакуации, “чтобы ее считали эвакуированной и не надоедали с разными мобилизациями”. Муру это очень понравилось: “Если ей это удастся сделать, то это будет ловко”.¹¹⁰⁸

Сделала ли так Валя, мы не знаем. Это был бы шаг отчаяния, ведь место на хлебозаводе поздней осенью 1941 года – это, как выражались тогда, “шикарный блат”. Гарантия от голода и потенциальная возможность подзаработать. Только московской паникой можно объяснить этот безумный шаг.

Мур судил, конечно, по себе. Он старался быть практичным, но ему вредило отсутствие жизненного опыта. Вряд ли Цветаева в августе 1941-го понимала, что, претендуя на должность посудомойки, борется за “хлебное”, доходное место. Так и Мур, хотя и ел принесенный Валей хлеб, не думал, что работа на хлебозаводе может быть выгодной.