Впервые Мур получил повестку из военкомата еще в Ташкенте, в январе 1943 года. Он был не испуган, а скорее взволнован. Мур надеялся попасть в военное училище, стать офицером: “По русским традициям, кровь, пролитая в боях за отечество, снимает бесчестие с имени!” – сказал он своему приятелю Эдуарду Бабаеву. “Ему казалось, что начинается, может быть, лучшая часть его жизни”.¹²⁴⁴ Возможно, Бабаев несколько преувеличил энтузиазм Мура. Очень скоро волнение и неопределенная надежда сменились отчаянием. Призывники получили предписание явиться 10 января остриженными, с вещами, “в годной для носки одежде”. В этих “явочных картах” стояли номера: № 1 (пехота), № 2 (училище). У Георгия вместо этих номеров “было написано «тр». И тут кто-то сказал: «трудармия»”. Муру рассказали, что трудармия – это каторга. Трудармейцы “строят железные дороги, роют каналы, работают на заводе, в поле, на комбинатах и новостройках. <…> Кормят там очень плохо (об этом говорили все)”.¹²⁴⁵

Вместо военного училища и будущего офицерского звания – каторжный труд в условиях, приближенных к лагерным. Так, по крайней мере, понял Мур.[189]

“…Нашу семью окончательно раскассировали, окончательно с ней расправились, и меня, роковым образом, постигло то, чего я так боялся, ненавидел и старался избежать: злая, чуждая, оскаленная «низовка» – низовка тяжелого труда, дикости, грубости <…>. Прощай, музыка, прощай, литература, прощай, образование: завод, полевые работы, грубость и вонь, грязь и глупость – вот теперь мой удел”. Это слова из письма Георгия Эфрона Самуилу Гуревичу от 8 января 1943 года. Именно его Мария Белкина считает лучшим из всего, что написал Мур за свою недолгую жизнь. Письмо не просто откровенное – исповедальное. Для Мура это нехарактерно. Он всегда стремился к внешней холодности, сдержанности, самоконтролю. Не любил жаловаться на жизнь, не говорил “по душам” даже с Митей Сеземаном. Теперь Мур вспоминал последние дни Цветаевой, когда она “совсем потеряла голову, совсем потеряла волю; она была одно страдание. <…>…как я ее теперь понимаю”, – признавался Мур. Он пишет любовнику своей сестры с той же откровенностью, с какой вел свой дневник: “Итак, круг завершен – Сережа сослан неизвестно куда, Марина Ивановна покончила жизнь самоубийством, Аля осуждена на 8 лет <…>. Неумолимая машина рока добралась и до меня. И это не fatum произведений Чайковского <…>, а Петрушка с дубиной, бессмысленный и злой, это мотив Прокофьева…”^12461247

Да, в то время миллионы полуголодных и даже вовсе голодных людей жили и работали в нищих колхозах, где и до войны было несладко. Женщины пахали землю, подростки трудились за станками в заводских цехах. И жалобы Мура могут показаться неуместными. Мур слишком привык к жизни комфортной, удобной, и даже тяжелые два года в Ташкенте окончательно его не “перековали”. Еще в конце 1941-го или в начале 1942-го писатель и журналист, лауреат Сталинской премии и корреспондент “Правды” Николай Вирта предложил Муру пойти работать грузчиком, “как мы когда-то”. Мур с негодованием и презрением отказался. Такое предложение показалось ему чем-то диким, абсурдным. Мур предпочитал голодать, но не таскать тяжести, не надрываться и не общаться с чуждыми ему “простыми” людьми.