Наконец, на восьмой день нашего тяжелого плавания, во время которого великий океан вовсе не оправдал своего эпитета Тихого, мы увидели нагоризонте смутную линию земли, а затем вскоре вырисовались, подобно гигантским карандашам, небоскребы Сан-Франциско.

Снова японец с золотыми зубами выстроил нас на палубе для медицинского осмотра, а затем, когда пароход подошел вплотную к одной из многочисленных пристаней, всех нас, не исключая на этот раз и пассажиров первых двух классов, спустили на берег, но… не далее громадного пакгауза, не уступающего по размерам своим ангару гигантского дирижабля. Дали нам по бутерброду с мясом вместо обеда, и тут мы провели пять-шесть часов времени, пока производилась дезинфекция судна. У каждого выхода из пакгауза стояло по несколько портовых сторожей, которые зорко следили за тем, чтобы пассажиры не подходили ближе десяти шагов к запретной границе. Единственным развлечением за это время для нас было смотреть, как прибывали громадные фургоны, запряженные чудными, колоссальных размеров лошадьми, с доставкой разного рода продуктов на пароход, для забора для стирки, столового и постельного белья и прочих надобностей. Чем объяснить это предпочтение лошадиной тяги в Сан-Франциско, в одном из крупнейших городов Соединенных Штатов, где применение автомобилей несравненно более обширно, чем в Европе, я не знаю, но в пакгауз при нас не приехало ни одного автомобиля.

По окончании нашего пребывания на территории великой заокеанской республики мы снова вступили на японскую территорию нашего парохода, с палубы которого нам предоставлено было любоваться обширным рейдом Сан-Франциско и городом.

Из наших спутников только Бурышкин, как пассажир первого класса, съехал на берег, Руденский же и Никольский разделили нашу участь. Особенно огорчен и возмущен был последний. Он еще с Гавай телеграфировал нашему консулу в Сан-Франциско, предупреждая его о нашем прибытии, и наивно ожидал, что тот не преминет встретить нас на пристани и не откажет во всяком содействии соотечественникам.

В течении трех дней, которые мы провели в Сан-Франциско, грузя строевой лес для Перу и Чили, он все надеялся, что консул, задержанный хлопотами о нас перед местными властями, явится приветствовать нас, но так и не дождался.

В последний день, потеряв эту надежду, он послал негодующую телеграмму нашему послу в Вашингтон. Возымела ли она какое-либо действие – не знаю.

Три дня стояли мы на палубе, то глядя на расстилавшийся с правого борта обширный рейд, в котором, казалось бы, смело могли бы разместиться военные флоты всех великих держав, то на взбегавший по пологому скату от левого борта гигантский город с его небоскребами. Трудно было представить себе, что каких-нибудь 50–60 лет тому назад, то есть на памяти живых людей, на этом месте была легендарная столица золотоискателей Дальнего Запада, столь художественно описанная в занимательных рассказах Брета Гарта{278}. Что будет на этом месте еще через полвека, если жизнь будет идти тем же головокружительным темпом? Безумно рискованным казалось воздвигать эти вавилонские башни в десятки этажей в местности, подверженной беспрестанным землетрясениям, на деле же оказалось, что эти железобетонные каланчи гораздо легче переносили судороги земной коры, нежели их двухэтажные соседи прежней постройки; когда последние от первого же толчка рассыпались прахом, погребая под грудой мусора все в них живущее, первые только шатались, как глубоко вбитые гвозди, и обитатели их отделывались лишь страхом и разбитой посудой.