В разгар эпидемии в Ниш приехал из Швейцарии русский врач Барабошкин. В смутные годы имя его примешалось к какому-то политическому делу. По существу, Барабошкин, по-видимому, ничего особенного не сделал, но он был замешан, – этого было довольно, чтобы сломать всю жизнь, выбросить его за пределы родины; и вот молодой прекрасно начинавший врач должен был бежать в Швейцарию. Не знаю, там или раньше он женился, обзавелся порядочной семьей. Денег нет, заработок в чужой стране нелегкий, к этому примешивалось тягостное нежелание жить на чужой милости и, по-видимому, грызущее чувство тоски по родине. Так невесело складывалась жизнь этого типичного русского интеллигента с ясной детской душой идеалиста.

Когда сербы начали вербовать врачей, Барабошкин, не углубляясь в условия работы, пошел, чувствуя потребность принести свой труд в общей великой войне. Он не подумал спорить, когда, попав в Сербию, он стал получать свое жалование динарами вместо значившихся в контракте франков, хотя это составляло около 40 процентов разницы не в его пользу, не стал спорить и тогда, когда его послали в маленький скверненький городишко Алексинац единственным врачом в больницу, где было 600 человек раненых и больных сыпным тифом.

Проездом в Алексинац, Барабошкин побывал в Московском госпитале у Сироткина. Последний из слов его понял, какой мечтой для него было бы попасть в одно из наших русских учреждений. Сироткин привел его к нам, и на нас также Барабошкин не мог не произвести сразу симпатичного впечатления. В его худой, тощей фигуре насквозь светился единственный в своем роде тип русского интеллигента-идеалиста. В то время свободного места у нас не было, да мне и не очень хотелось сманивать у сербов человека с нужного места. Однако я надеялся, что через некоторое время дело удастся устроить и в Алексинац можно будет найти заместителя.

Барабошкин уехал в Алексинац. Через месяц с небольшим его можно было оттуда вызвать. Он явился радостный, сияющий от возможности работать в русском учреждении. Он был у нас в восьмом часу вечера, потом пошел к Сироткину, играл вечером в карты, а около 11 часов вечера сам определил в себе начало сыпного тифа и отправился в наш заразный барак.

Все усилия врачей спасти его были напрасны. Организм был уже давно надломлен, сил не хватило. Все за короткое знакомство с ним возымели к нему самую теплую симпатию. Барабошкин умирал в кругу таких же русских идеалистов, как он сам. Может быть, это смягчило для него одиночество в смерти. Когда он скончался, мне принесли письмо на его имя от его жены, которое Сироткин решился вскрыть на случай, если бы понадобилось в связи с ним принять какие-либо срочные распоряжения. Ничего такого не оказалось, но письмо только глубже вскрыло всю драму разрушения идеальной семьи, которую несла за собой смерть бедного Барабошкина. Письмо его жены было проникнуто такой нежной любовью к нему, надеждой и гордым удовлетворением по поводу предстоящей ему работы наконец в русском учреждении. За сердце хватали письма детей, но даже сейчас, когда я его пишу, мне немного стыдно, – могу ли я в этих записках, хотя бы им и суждено было лишь через полвека быть прочитанными, сдернуть покров с этой страницы чужой интимной жизни, которую случай поставил на моей дороге.