Еще из Ниша я прислал в Петроград записку по вопросу о нашем отношении к Вселенскому Патриарху при занятии Константинополя. В Петроград я написал еще другую об общем нашем отношении к новому будущему владению. Сущность обеих записок сводилась к следующему.

Ввиду многочисленных оговорок и стеснений, коими наши союзники обставляли временное положение Константинополя до заключения мира, нам всего лучше было стремиться к возможному сохранению в то время status quo и не допускать стеснительных для нас в будущем нововведений. Такая постановка дела отвечала и характеру тех интересов, которые представлялись для нас и в будущем наиболее существенными. С точки зрения государственной, владение Константинополем было важно для нас главным образом в военно-морском отношении. Нам необходимо владеть проливами. Этот интерес требовал всецелого удовлетворения. Поэтому надлежало прежде всего выделять крепостной район на проливах и его подчинить военно-морскому управлению. Что касается внутреннего района Константинополя, то ввиду его пестрого населения и многочисленных международных интересов мне представлялось наиболее желательным по возможности сохранить его самобытную физиономию и оставить за собой лишь общее наблюдение за управлением, привлекши к непосредственному участию в нем туземные элементы. Кроме того, мне казалось желательным сделать в Константинополе porto franco[191] в целях удержания за этим городом его значения громадного транзитного и складочного пункта между Европой и Малой Азией. Избегая искусственной русификации, я считал в то же время желательным сделать все зависящее, чтобы по возможности ускорить ликвидацию финансовых интересов наших союзников.

Что касается церковного вопроса, то, приступая к нему, я крайне опасался упрощенных решений в националистическом вкусе среди наших иерархов. И в самом деле, мне приходилось слышать, будто в Синоде раздавались голоса, что Вселенский Патриарх может вслед за султаном уехать в Конию, а в Константинополь следует послать русского архиепископа. Не могу поручиться за справедливость слухов о столь невежественных предположениях, но ожидать всего можно было.

Лично я исходил из убеждения, что Константинопольская Церковь, от которой мы в свое время получили крещение, должна сохранять полную самостоятельность, что мы должны прийти в Константинополь, как освободители от ига иноплеменных, и не заменять его опекой, которая душила бы. Нам предстояло на первых же порах успокоить Вселенского Патриарха. Обеспечивая его материально, мы тем самым освободили бы его от тяжелой под час зависимости от греческого светского элемента, в лице местных банкиров и адвокатов. Кроме того, мне казалось, что после завладения нами Константинополем в значительной степени должны были отпасть политические вожделения эллинизма, пользовавшейся патриархией, как орудием: Россия в Константинополе – это было окончательное крушение притязаний эллинизма на этот город. Для сношения между русской и Константинопольской церквами можно было восстановить существовавшее в первые века христианства учреждение апокрисариев – епископов в должности духовных представителей одной Церкви при другой. Присоединение Константинополя должно было получить громадное влияние на всю нашу внутреннюю церковную жизнь, ибо раз в пределы Российской империи включалась независимая Православная церковь, то мы не могли не раскрепостить своей собственной Церкви от влияний и вмешательства светской власти. Кроме того, трудно было предположить, чтобы факт включения епархии Вселенского Патриарха в пределы Российской империи не вызвал восстановления и в нашей Русской церкви патриаршего престола, ибо иначе в сношениях между представителями обеих Церквей не было должного равенства положений.