В тот же день, 26 ноября, я встретил престолонаследника [Александра], зашедшего к И. Иовановичу, и услышал от него прямо крик сердца, который передал по телеграфу. «я сделал все, что мог, – сказал мне престолонаследник. – я доказал свою готовность бороться до конца, и эта готовность меня не покидает, но я умоляю: дайте хлеба моей армии. Я привел ее сюда. Я отвечаю перед людьми, которые умирают с голода. Первый же транспорт муки изменит все настроение. Если я потерял часть армии, то сюда дошли самые лучшие. Немного хлеба и отдых позволят в короткое время воссоздать снова силу, с которой можно идти вперед. Дайте возможность вновь вдохнуть бодрость в людей, которые заслужили другой участи, чем голодная смерть». С особым раздражением королевич Александр говорил об Италии, которая не хотела ударить палец о палец, чтобы помочь сербам. Как будто она радовалась сербскому несчастью. Он выражал надежду, что мы окажем должное воздействие в Риме и склоним к тому же Францию и Англию.

Я привел две телеграммы, оказавшиеся у меня под рукой. В них я писал то, что на тысячу ладов я телеграфировал иногда по нескольку раз в день. Вскоре в Скутари прибыл наш военный агент Артамонов, поселившийся в моей квартире. Со своей стороны, он стал посылать такие же телеграммы в наш Генеральный штаб. Мы сидели в Скутари, как в лесу. Ни откуда я не получал телеграмм. Я не знаю даже, кто у нас министр иностранных дел, ибо недели три не имел телеграмм за подписью Сазонова, а потому телеграфировал в посольство в Рим, чтобы узнать, – кто у нас министр иностранных дел. Приблизительно в это время имели место отставки Кривошеина, [Н. Б.] Щербатова, [А. Д.] Самарина. Я с ужасом думал, что получу телеграмму за подписью [А. Н.] Хвостова, как одно время, до роспуска Думы, готовился получать телеграммы за подписью Милюкова.

Известия о семье я получал через Министерство иностранных дел, которое передавало мне ответы моей жены в ответ на мои телеграммы. Я получал ответ на десятый или на двенадцатый день. Для меня все-таки было очень успокоительно сознание, что все они здоровы и благополучно проживают в деревне, а не со мной во всех этих передрягах. Картина бедствия и ужаса с каждым днем все ярче разворачивалась перед нами.

Ежедневно в Скутари прибывали кучки и толпы солдат, то в виде остатков воинских частей, сохранивших еще подобие некоторой организации, то отбившиеся от своих полков и команд. Все они по большей части утратили воинский облик, были одеты в шинели, превратившиеся в грязные лохмотья. Трудно было себе представить картину большего изнурения и истощения. Многие по нескольку дней ничего не ели. В Скутари положение их оставалось критическим. Им давали сербские деньги, которые были совершенно обесценены, и за эти деньги нечего было купить. Как бледные тени, многие едва держались на ногах; несчастные бродили по улицам, и ни разу мне не пришлось натолкнуться на выражение ропота. С поразительной покорностью судьбе эти люди медленно умирали, не решаясь протянуть руку за милостыней. Сколько раз вид какого-нибудь несчастного, с воспаленными глазами, еле держащегося на ногах, останавливал невольно мое внимание. Когда я спрашивал его, он отвечал, что уже несколько дней не ел, и когда ему подавали милостыню, то это его как будто удивляло. Помню одного мальчика-солдата, который разрыдался, когда я подал ему хлеба. Тут сказались и напряжение, и слабость от всего вынесенного, и благодарность, и стыд за подаяние. Все эти солдаты не так давно были зажиточными гордыми сербскими крестьянами, а теперь все у них пропало, и, впав в самую крайнюю степень нищеты, они были как будто ошеломлены и не знали, что делать. А сколько таких людей, получив хлеб и накинувшись на него, умирали, потому что желудок был слишком истощен и не мог справиться с пищей. Все улицы были загажены…