Возможно, у него был и чисто теоретический интерес. В конце 1784 года Кант писал Бистеру: «Поскольку я постоянно размышляю над идеями, то у меня нет недостатка в них, а только не хватает основания для выбора [той или иной из них], равно как и времени, которое я мог бы посвятить прерыванным занятиям; ведь я сейчас занят довольно обширным текстом, который мне очень хотелось бы закончить до наступления старческой немощи». Он также отмечал, что в популярных статьях
…я всякий раз исчерпывающе обдумывал свой предмет, но в том, что касается его изложения, всегда вынужден был бороться с некоторой склонностью к многословию – или, можно сказать, я так обременен тем множеством вещей, которые можно было бы исчерпывающе развить, что из-за того, что приходится некоторые из необходимых вещей оставлять за рамками изложения, идея кажется не доведенной до завершения, хотя это и целиком в моих силах. В этом случае я сам все в должной мере понимаю, но не могу быть достаточно понятным и удовлетворительным для других. Подсказка со стороны понимающего и добропорядочного друга может быть тут полезной. Также мне хотелось бы иногда знать, какие вопросы общественность больше всего хотела бы видеть решенными[1126].
…я всякий раз исчерпывающе обдумывал свой предмет, но в том, что касается его изложения, всегда вынужден был бороться с некоторой склонностью к многословию – или, можно сказать, я так обременен тем множеством вещей, которые можно было бы исчерпывающе развить, что из-за того, что приходится некоторые из необходимых вещей оставлять за рамками изложения, идея кажется не доведенной до завершения, хотя это и целиком в моих силах. В этом случае я сам все в должной мере понимаю, но не могу быть достаточно понятным и удовлетворительным для других. Подсказка со стороны понимающего и добропорядочного друга может быть тут полезной. Также мне хотелось бы иногда знать, какие вопросы общественность больше всего хотела бы видеть решенными[1126].
У Канта в Кёнигсберге был, конечно, «понимающий и добропорядочный друг», а именно купец Грин. Некоторые друзья за пределами Кёнигсберга ничего не понимали.
Полемика с Гердером: «только не лишайте разума того, что делает его самым высшим благом на земле»
Полемика с Гердером: «только не лишайте разума того, что делает его самым высшим благом на земле»
Гердер отреагировал на рецензию так, как и следовало ожидать. 14 февраля 1785 года он писал Гаману, видимо, еще не получив от него письмо, где говорилось об авторстве Канта:
В Йене в прошлом году с большой помпой объявили о новом литературном журнале и в числе одного из первых авторов упомянули Канта. И вот, в 4-м и 5-м выпусках появляется рецензия на «Идеи», настолько злонамеренная, извращающая, метафизически и во всех отношениях далекая от духа книги от начала и до конца, что я поразился, но никак не мог предположить, что Кант, мой учитель, которого я никогда, насколько мне известно, ни в чем не оскорблял, мог написать такой подлый текст. Рецензент дразнит меня моим сословием, разжигает огонь тут и там, так что если большого пожара не случится, то явно не благодаря ему. Я уже голову сломал, кто же в Германии мог написать нечто подобное, совершенно далекое от горизонта Германии и самой книги, пока наконец сначала не пошел слух, а затем не сказали открыто: это великий Metaphysicus Кант в прусском Кёнигсберге. В это же время я узнаю об одной статье Канта в Berlinische Monatsschrift, тоже под названием «Идея истории человечества», но только «во всемирно-гражданском понимании»; и, читая, понимаю больше о рецензии, но не о характере этого человека. Ведь это так злонамеренно и по-детски – взять из предисловия план незавершенной, даже едва начатой книги, построить на нем идею в совершенно том же ключе и при этом делать вид, будто в мире нет подобных книг. Хорошо, что я теперь знаю, кого я имею в лице господина Magistro VII. artium; и счастье, что я не нуждаюсь в его ребяческом плане, утверждающем, что человек сотворен ради рода и ради наисовершеннейшей государственной машины в конце времен. Я прошу Вас, дорогой друг, впредь не передавать ему моих сочинений как другу prima manu (из первых рук) и больше не выражать ему моего почтения. Я оставляю господину Аполлону его метафизико-критический трон судии, на котором он раздувается от гордости, поскольку, как по мне, так он полон тумана и облаков пустословия. Не говорите ему, что я знаю что-либо о рецензии или о рецензенте; я с сердечной радостью разрушу или заставлю ужаться его идол разума. Его профессорские наставления мне совершенно неприличны. Мне сорок лет, и я больше не сижу на его метафизической школьной скамье. Эта язва однако и вызвана тем, что я не последовал за господином профессором по его дорожке словесного жонглерства. Хочется смеяться про себя этому метафизику, чья гордость и невыносимое самомнение, видные и по письмам Канта к Ламберту, и не заслуживают ничего, кроме смеха[1127].