Как бы ни была ветха и худа его избенка, неохотно, с горем покидает он ее: там он родился и вырос, там жили и померли его родители, там он пировал на своей свадьбе и вкусил первые радости семейного счастья, там взрастил своих деток. Переселяясь на новоселье, он невольно оглядывается на всю свою прежнюю жизнь, проведенную на старом пепелище, и с грустью и трепетом вступает в новое жилье. Так ли будет он счастлив впредь? Будет ли по-прежнему милостива к нему судьба?» [18, 40].

В любви человека этой культуры к родному, близкому ему куску земли заложена великая идея непосредственно-практического овладения человеком окружающего его бытия, когда он находится с ним в определенной гармонии, когда ощущает себя частью природы.

Но в соотнесении мощной этнотрадиции русского искусства с земледельческим типом культуры кроется еще один, очень важный методологический момент, на который нам указывает Г. К. Щедрина: «Культура земледельческих народных масс в своей естественной обособленности наиболее целостно воссоздавала изначальное этническое ядро и сохраняла его глубинный смысл. Бесконечная множественность конкретных решений не противоречила устойчивости, инвариантности выявления этнического начала» [21, 42].

Каждому этносу свойственен свой тип мимесиса, который не исчезает, не растворяется в дальнейшем движении культуры данного народа. И говоря о развитии литературы и искусства на современном этапе, когда они давно находятся в фазе национального осуществления, мы не можем – если хотим приблизиться к точному пониманию сути этих художественных явлений – игнорировать их этнокультурный генотип. Подобный взгляд позволяет видеть в истории мировой литературы глубинные пересечения литературных традиций, эстетических концепций, иначе говоря, – ощущать глобальное единство человеческой культуры.

Подобный взгляд обнаруживает, скажем, «гомеровское начало» в эстетических явлениях, отстоящих от великого эллина более чем на 2,5 тысячи лет. Как замечательно формулирует этот феномен А. В. Михайлов применительно к Гоголю: «Гомеровское у Гоголя – это доверие к правде всего существующего как элемента целостного, органического бытия… Жизнь, народ – все это на переднем плане может сколько угодно дифференцироваться, быть ущербным, искаженным, извращенным, но все равно живо изначальное всеобъемлющее сознание правдивости, здоровости, цельности, святости самого бытия, самого народа» [22, 108].

Или же, заметим, одно из виднейших направлений мировой литературы ХХ века – латиноамериканский роман, представленный именами М. Льосы, Ж. Амаду, М. Астуриаса, А. Карпентьера, Г. Маркеса и других, во многом развивает идею коллективистски-родового жизнеустройства, выявления объединяющих общество начал, ярко выраженных в русском искусстве позапрошлого века. Не рискуя давать обобщенную характеристику этого совпадения, укажем на обстоятельство, присущее обоим литературным явлениям и связанное со схожестью определенных этнотрадиций. Это, прежде всего, обращение к мифологической, фольклорной основам художественного творчества.