Меня положили во второе отделение. Это был длинный, побеленный известкой барак с небольшой террасой и несколькими скамьями, куда пациенты могли выходить подышать свежим воздухом. Внутри барак был разделен на две части. В одной части на сотне двухэтажных нар лежали неизлечимые больные, не имевшие семей, и выздоравливающие пациенты. В другой части был десяток коек для политических, находящихся на лечении или обследовании. Справа от входа на ближних койках лежали ослепшие молодые женщины. Большинство из них выросли в детских домах, где режим ничем не отличался от лагерного. Все эти несчастные ослепили себя сами с помощью каких-то капель с единственной целью – не работать. Вторую женщину, лежавшую слева от входа, звали Люба Зелинская, в прошлом она была лагерной знаменитостью. Эта привлекательная черноглазая блондинка пользовалась невероятным успехом у уголовников. Но неверность была у нее в крови, и обманутые любовники избили ее с такой жестокостью, что сломали ей позвоночник, – теперь эта порочная молодая женщина, на совести которой было пять убийств, была закована в гипс до конца своих дней. В таком состоянии ей предстояло провести еще семьдесят пять лет! Она ужасно страдала и стонала от каждого движения. Справа от Любы лежала женщина двадцати пяти лет, которая могла передвигаться только на коленях, – виной тому пресловутая «мастырка», вызвавшая обширное воспаление, буквально иссушившее ноги несчастной.

Я заняла койку, предназначенную для политических. Рядом лежали еще пять заключенных из 3-го сельхоза. У четырех из них была двойная овариотомия. Пятая, евангелистка, страдала неоперабельной фибромой. Она отказывалась от помощи и просила только одного – чтобы Господь призвал ее к Себе.

Медсестру нашего отделения, рижанку, звали Салма, она была бывшим секретарем председателя Совета Латвии[151] в период советской оккупации. Салма, блондинка с голубыми глазами, бегло говорила по-английски и по-французски. В 1942 году она была арестована, и временный трибунал Риги приговорил ее к бессрочному заключению[152]. Тогда же Салме предстояла операция груди. Ей сделали переливание крови, но по недосмотру не провели анализ крови донора. Бедняжке перелили кровь сифилитика, отчего она страдала вот уже десять лет. Салма периодически обращалась в Президиум Верховного Совета с просьбой сообщить ей срок ее заключения, но ни на одно из писем не получила ответа. К моменту нашего последнего разговора она уже отправила сто пятьдесят заявлений.

25 июля Салма заболела, и главврач распорядился, чтобы я ее заменила. Я была от этого не в восторге: работа с подобными больными не была синекурой. Днем и ночью ко мне приводили симулянток, наглотавшихся всякой дряни для того, чтобы их положили в лазарет, где они могли бы встречаться с мужчинами. Им делали промывание желудка. Вечерами, как только врачи уходили с работы, надо было видеть, с какой скоростью эти женщины переодевались и приукрашивались в моем кабинете, спрашивая разрешения пойти прогуляться. Я прекрасно понимала, что они идут на свидания, но советовала им не попадаться, потому что накажут именно меня.