На сцене играл бразильский оркестр. Почти везде были цветы. Внезапно погас свет, лазерные лучи осветили толпу в темноте. Барбарелла[705] болтала с Мефистофелем, фея с мужским голосом раздевала глазами ведьму в смокинге. Женщины высшего общества оделись как звезды кабаре Alcazar. Мужчины-деревья, райские птицы, Кот в сапогах, Марк Боан в костюме доктора Фауста; Карл Лагерфельд в наряде волшебника Мерлина, затянутый в комбинезон из бисера, принадлежавший когда-то Жозефине Бейкер; Эдвига в костюме Дианы-охотницы; Жан-Шарль Кастельбажак[706] — в образе Дракулы, Гонзаг Сен-Бри[707] — в образе Распутина, в сопровождении невесты Тарзана. Франсуа-Мари Банье, белый клоун, похоже, позаимствовал свой костюм у одного из персонажей своих романов, где герои играли в любовь и ложь и мечтали умереть от любви. Можно было узнать Пьера Берже с фальшивым кожаным носом из итальянской комедии масок. Ив Сен-Лоран надел маску кабуки, которую быстро снимет. Разве он не единственный в Париже, кто более неуловим с обычным лицом, без грима?!

У каждой эпохи свои кутюрье, которых она заслуживает! Мадлен Вионне[708] когда-то отправляла своих сотрудников в Лувр изучать античные драпировки. Ив Сен-Лоран заказывал фирме Abraham принты с лунами и золотыми звездами на пальто из крепа и просил мадам Броссен де Мере, поставщицу модного Дома с начала его существования, поехать посмотреть лазерное освещение в «Паласе», чтобы воссоздать эти проекции света на бархате.

На его эскизах линия стала более жесткой, более угловатой. Лицо точно срезано серпом: выступавшие скулы, острый подбородок, размеры шире. Отныне гомосексуалисты показывали свои мышцы, а не платья. Напрямую из Нью-Йорка пришло движение gay power[709] с его коммуникативными сетями, секс-барами и анонимными моделями, которые позировали в цепях для Роберта Мэпплторпа…

«Секс и магия», — говорил фотограф. Адским пламенем горели вечера секса, кайфа и всяких экспериментов. Это поколение показывало свои удовольствия и агрессию: цепи, плетки, сигаретные ожоги и увлечение физическими отклонениями. Воображение истощалось, перегруженное все более и более давившей реальностью, которая опустошала все на своем пути. Возникали разные стили моды, отталкиваясь друг от друга, плоды индивидуализма без школы и мастера. «Пузыри лопаются, и тогда что-то выскакивает наружу. Иногда это очень интересно, иногда абсолютная посредственность, — писал Робер Оссейн[710] в журнале Elle. — Мы живем в эпоху „каждый за себя“. Апология внезапного рывка. Мы гномы, подмастерья колдунов, мы смутно чувствуем что-то нависшее над нами. Мы страдаем от недостатка целого, взаимосвязей, последовательности. Мгновенный триумф. Мы живем только сегодняшним днем. Такое ощущение, что мы делаем пересадку с рейса на рейс. Модные течения не успевают стать глубже, стать стилем, школой, движением, которое заставляет общество развиваться». Произошел радикальный перелом, который Сен-Лоран заметил еще в 1976 году: «Социум разделился на несколько частей, и у каждой своя мода». Он признал этот перелом как поражение: «Я всегда думал, что найду свою дорогу с помощью рисования, но я заблудился…»