Ему сорок семь, и он боялся «рокового часа отъезда в свой модный Дом», но именно в нем он испытывал величайшее счастье: «Пока вы там работаете, коллекция принадлежит вам, это святое». Но это счастье, которое улетало все выше и выше, стало причиной падения вниз, и каждый раз все ниже и ниже: «Как только коллекция отослана заказчикам, вы испытываете острое чувство лишения и бессилия. Затем депрессия. Потом все притупляется, исчезает. Затем наступает момент, который я очень люблю: радость, что ты что-то подарил. Ты видишь, как одеты женщины, как платья начинают жить. И жизнь возобновляет свое течение…»[773]

Все же ему было знакомо это непрекращающееся оцепенение, помимо коротких моментов головокружения коллекций. Только резкий удар часов прерывал эти часы без цели, дни без смысла, когда он бродил, чуждый самому себе, измученный своим страхом, сомневающийся. Все это из-за професии, которая, как говорил Пьер Берже, «не требует много требовательности и таланта. (…) Может быть, поэтому он так несчастен».

Его долг — делать платья, но также и формировать видение мира. Ничего мелкого, жеманного, сладенького. Черная линия. Три пятна цвета. Вибрация. Большое украшение. Глаза, метавшие молнии. Через свои коллекции он вступал в бой, единственный бой, хоть и похожий немного на самоубийство. Так он узнавал печали, радости, желания, преисподнюю, рисовал их, доказывая с самым невинным видом, что это только платья… Надо было видеть, как он держал зал, очаровывая весенними оттенками, а затем внезапно бросал лимонно-желтое пятно, точно снова увидел Париж и сказал: «Привет, мое старое солнце». Над ним туманные небеса, а иногда сине-зеленые, прополощенные светом.

В его стиле можно увидеть влияние Делакруа, более сильное, чем Пикассо. Делакруа нанимал художников, которые ездили в Марокко, чтобы привезти ему «готовые картины». Есть еще один художник, чья чувствительность близка Иву Сен-Лорану, — это Матисс, с его воспоминаниями о Марокко, об этой земле «львиного цвета», где он ловил кистью женщин в зеленом и желтых туфлях, синие пейзажи и «интерьеры цвета баклажана». У него была такая же интенсивность света.

На подиуме его цвета кричали. Вот платье из фиолетовой тафты в облаке тюля, вот болеро из бирюзовых перьев. Почему его красный цвет такой красный?! Его розовый розовее других! Его черный — самый черный! Откуда у него такой интенсивный синий?! Как он соединял голубой фарфоровый с бирюзово-синим, сталкивал оранжевый с желто-лимонным, избегая кислого ощущения?! Благодаря своей палитре цветов, которые он осваивал годами, Ив Сен-Лоран сумел уберечься от флуоресцентных и металлически-черных городских красок 1980-х, перламутровых и психоделических — 1960-х и бежевых и бурых — 1970-х годов.