Недостаток одежды Сен-Лорана, по мнению Катрин Денёв, «возможно, состоит в ее главном качестве: она мгновенно узнаваема». Катрин говорила отчужденным голосом о «женщинах, которые не могут существовать сами по себе» и «позволяют одежде доминировать над ними». Она утверждала: «Касательно Сен-Лорана, не знаю, подходит ли мне его одежда, но она стала для меня очень естественной. Вопросов больше не возникает. Я не вижу себя позирующей в трусиках и свитерах. Это не очень мне идет. Ах, я забыла сказать, я без ума от обуви». Похоже, глядя на нее, кутюрье чувствовал Францию.

Каждый из них играл свою роль, подобранную по сценарию момента: культура в моде. Кутюрье дал интервью Катрин Денёв для журнала Globe, который финансировал Пьер Берже. «Какие художники заставляют вас мечтать?» — спрашивала актриса, и он отвечал, точно прустовский Сван: «О, кажется, у нас очень возвышенная беседа! Их так много! У Веласкеса, например, платья как океаны. У Мане я восхищаюсь его роскошным белым, его оттенками, например платье на картине „Балкон“ или с портрета Берты Моризо. Я нахожу возвышенной, очень свободной и совсем современной женщину с прерафаэлитских полотен»[804].

С середины 1980-х годов его имя было под защитой особой политической и культурной касты, стремившейся оставить свой след в истории, беспрецедентной в своих амбициях восстановления и увеличения национального достояния. Это было время больших восстановительных работ. Без сомнения, кутюрье знал, что «чем более велик художник, тем сильнее он должен желать чинов и орденов, служащих ему защитой»[805]. Даже если это признание замуровывает его в образе, который не похож на него. Именно он, первый изгой Высокой моды, предпочитал сидеть рядом с водителем, «потому что сзади это буржуазно». Он стал революционером, обласканным почестями, но о нем говорили на парижских ужинах: «Я не понимаю, у него есть все, он признан при жизни, а страдает как про€клятый художник!»

Для Жака Ланга, министра культуры, Ив Сен-Лоран воплощал собой «классицизм, великое искусство Людовика XIV, интуицию эпохи, крайнюю доброту, чрезвычайное изящество. Великий человек». На это его Гадкая Лулу, несомненно, показала бы свою попу по телевизору, с нарисованными на ней черными буквами «СПАСИБО», если бы только она действительно существовала. В те времена, когда музеи становились храмами, его дефиле приобретало черты «большой мессы». Ив Сен-Лоран жил вне критики, в окружении превосходных степеней, которые льстили его амбициям, но и душили его определенным образом. Он всегда презирал всяческие оценки и ярлыки, какие выдавали специалисты: он был единственным кутюрье, кто отказался от ежегодного смотра жюри редакторов журналов мод, которое награждало его коллег Золотыми наперстками[806]. Он хотел править один, безраздельно. Это требование могли понять только люди его профессии. Понимали раньше. «У него такая способность в своем творчестве проскальзывать дуновением, не оставляя следа на земле. Он как Бунюэль или Трюффо. Все, что они делают, это, прежде всего, для того, чтобы позволить людям мечтать, приподняться над реальностью, они увлекают людей куда-нибудь подальше от реальности, мучительной и болезненной. Они предлагают противоположность банальности» (Катрин Денёв).