XLVII.

Вследствие описанных происшествий мои отношения с Б. в течение некоторого времени были самые мирные, чем я и воспользовался: во-первых, для того чтобы убедить его представить Толстова к производству в унтер-офицеры; во-вторых, чтобы снарядить один раз оказию в Дешлагар вместо Шуры за капустой и другими припасами, куда гораздо ближе и не так утомительно для ротных лошадей, а главное – куда мне хотелось проехаться для посещения Э. Ф. Кеслера.

Он согласился на то и другое.

В Дешлагар я съездил по той дороге через Акушу, по которой мы проходили в сентябре к Губденю. В самой Акуше, огромном ауле и, судя по постройкам, платью жителей и другим признакам весьма зажиточном, я заехал к главному кадию, которого видывал несколько раз в Кутишах, еще у покойного Соймонова. Объяснялись мы с ним довольно сносно, хотя он не знал адербиджанского наречия, а я – кумыкского; сходство их, однако же, приблизительно как между великорусским и малороссийским. Во всяком случае, возможность такого разговора, умение сидеть, поджав ноги, помыть известным приличным образом руки перед обедом, есть руками и т. п. ставили меня совсем в другое положение, чем всякого другого русского офицера, если он по должности не имел влияния на жителей.

Кади, почтеннейший старик высокого роста, с подкрашенной короткой бородой, в своем неизменном, на плечи накинутом тулупе, с подобающими его сану огромнейшим воротником, украшенным тремя хвостиками, и длинными, до пола узенькими рукавами, в коричневой бараньей шапке, напоминающей формой не кавказскую папаху, а, скорее, малороссийскую шапку, имел чин нашего штабс-капитана (милиции). В доме у него, по крайней мере во дворе и в кунацкой, видна была примерная опрятность и обстановка, напомнившая мне отчасти обстановку беков и зажиточных людей в Элису. Уселись мы с кади перед пылавшим камином на коврах, закурили трубочки и в ожидании обеда разговорились о разных политических материях. Горские талейраны не менее парижских знакомы с правилом употреблять слова для скрывания мыслей, и потому я уже давно привык к ходу и смыслу речей собеседников подобного рода: «Кнезь Аргут коп яхши, Лазаруф коп яхши (князь Аргутинский очень хорош, Лазарев очень хорош, то есть человек), мюрид яман (мюрид не хорош)». Это вставлялось постоянно, в полной уверенности, что мне, русскому, оно должно очень нравиться, и что я, без сомнения, доведу это до сведения кого следует. На мое замечание, однако, что весь народ их сочувствует мюридам, чему я, впрочем, и не удивляюсь, ибо это следствие религиозного и племенного единства, кади пресерьезно отвечал: «Народ глуп, что он понимает? Народ – баран: куда пастух погонит, туда он и пойдет. Кади яхши, гамусы яхши; халх пхэ! (кади хорош, все хороши; народ пхэ, то есть ничто)». При этом он сделал какой-то знак, дунув на свои пальцы, как бы желая выразить нечто, нуль: вот-де что народ, если кади хорош. Все вертелось на этой теме, и кади, очевидно, был весьма доволен моей беседой.