На все руки был человек: петь, плясать, писать, но все выходило преглупо, презабавно и полно самодовольства. Была у него толстая книжица в виде бухгалтерской книги, называл он ее «альбомом». В минуты откровенности показывал он ее в уверенности озадачить богатством этого сборника чужих и собственных произведений. Два-три стихотворения Пушкина, Лермонтова, и вдруг какие-то вирши скабрезного содержания, с приписками на полях рукой майора: «Славно, пышно, просто шик!». Далее разные двустишия и остроты самые бессмысленные, выписки из рапортов и приказов, отданных по батальону, копии с грамот на ордена, выдержки из «графы походов» формулярного списка, где упоминается о взятии завалов и прочем, куплеты из пошлейших водевилей, «эпиграмма на попа» собственного сочинения, акростих какой-то, приводивший майора в восторг, и т. д.

В дамском обществе Б. был неподражаем: «Медам, позвольте из ваших прекрасных рук получить чашку…». Все равно, обращаясь к одной, он говорил «медам». «Лизавета Ивановна, вы пронеслись звездочкой над нашим лагерем!» – и самодовольный смех. «Куда устремлен пламень ваших глазок, медам?» При этом бросает пронзительный, нахально-глупый взгляд на особу. Встанет посреди комнаты во весь свой рост, изобразит из себя уморительнейшую фигуру, поправит свой кок, помуслит тощие усики, одной рукой подбоченится, другую как-то откинет, улыбочка во весь рот, наполненный цинготными черными зубами, и рисуется.

– Ах, медам, если бы вы меня видели года два тому назад в Кусарах[35]: вот уж где, я вам доложу-с, общество блестящее, все дамы образованные, особенно одна… Гм, да, одна… – Нечто вроде вздоха. – Да-с, пикники, кавалькады, вечера иногда без танцев, а так разные игры, фортепьяно, пение. – И майор вдруг затягивает: – «Что жадно глядишь на доро-о-о-о-гу?» – и раздается писклявый, фальшивый звук.

– А ревуар де Парис, – неизменно произносил он, уходя из общества прекрасного пола или, как он говаривал, «из нашего цветника». Что он подразумевал под этим де Парис – не знаю.

И этот-то шут гороховый был, однако, нашим командиром и позволял себе грубое, дерзкое обращение с офицерами, нахальнейшие ругательства обращал к солдатам, тиранил без вины своих денщиков, протежировал батальонного маркитанта, поддерживал его против жалоб за поставляемую скверную говядину или в июльский жар – вонючую солонину, ползал перед начальством, перед писарем начальника, «перед собакой дворника», и не только ничего мы ему не могли сделать, но и избавиться от него не удавалось. Такое было время, так сложились обстоятельства: строгость фронтовой службы требовала безропотной покорности даже и такому начальству.