– Сэн гюрджи (ты грузин)? – спросил он меня.
Я щелкнул языком – звук, означающий отрицание (выразить буквами этот звук, как и многие другие, имеющие на Кавказе у всех почти туземцев известное значение, нет возможности).
– Сэн эрмены (ты армянин)?
Я опять щелкнул отрицательно.
– Урус?
Я кивнул утвердительно.
– Алла-Алла! – и замотал головой в знак удивления. – Бэла урус гёрмадым (такого русского я не видал).
Я рассказал ему о своем пребывании в Элису, моем управлении там, происшествиях с качагами и прочем. Кади только чмокал губами, восклицал «па!», приговаривал «Алла-Алла» и заключил вопросом: чем я так провинился, что из таких великих людей попал в простого «салдуз баяр» (то есть солдатского боярина, офицера)?
– Ничем, – говорю ему, – не провинился; сам просил о переводе в полк, чтобы иметь больше случаев драться с мюридами и получать чины, кресты.
Он только в крайнем изумлении головой кивал, да едва ли и поверил мне. Отказаться от самого высшего удовлетворения честолюбия, состоящего, по понятиям азиатца, в управлении народом, в выслуживании и разбирательстве жалоб, в миловании и карании – одним словом, в роли повелителя, пользующегося услугами, поборами, раболепием, отказаться от такого благополучия, чтобы заменить его ничтожной ролью начальника солдат и поминутно быть готовым подставлять лоб под пулю, ведя скучную жизнь на одном маленьком жалованье, – для кади это было чем-то диким, безумным, неестественным; он сомнительно на меня поглядывал, и уверения мои, очевидно, не убедили его.
Наконец, принесли обед на большой деревянной доске и поставили перед нами. Похлебка с галушками, поджаренные кусочки баранины, впрочем, не свежей, а вяленой (не барана же резать для такого ничтожного гостя, вот если бы кто-нибудь из приближенных к Аргуту или хоть к Лазаруфу – тогда дело другое), кислое молоко с чесноком, мед, еще какая-то кашица с чесноком, очевидно, подражание персидскому плову – разнообразие большое. Пообедав и опять обмыв руки, мы распрощались с кади; я наговорил ему кучу благодарностей и комплиментов с пожатием руки, низкими поклонами и обещанием на обратном пути заехать.
К вечеру я был в Дешлагаре и сидел за чайным столом уже в совсем иной обстановке, чем за обедом у акушинского владыки.
Кто не испытывал сам, тот никогда не поймет радостного чувства, охватывающего человека, попадающего из лагерной, грязной, дикой обстановки в европейский дом со всеми атрибутами цивилизованного комфорта. После мрачной, сырой сакли попасть в сухой, светлый, оживленный присутствием европейских женщин дом, да еще прямо за чайный стол, от надоевшего однообразного образа жизни среди одних и тех же лиц перейти в круг свежих людей, имеющих возможность получать более интересные известия, находящихся в сношении с Петербургом,