При встрече, если он был трезв, то непременно заговорит о книгах, спросит, что я читаю, не пишу ли и, как бы извиняясь, скажет: «А я в последнее время черт знает какую жизнь веду: ничего не читаю, от всего отстал – мерзость какая…». Если же при встрече Броневский был уже «на первом взводе», то не воздержится от легкого в отношении меня сарказма и непременно скажет: «Ну что, как идут
Так бедный и погиб – водяная свела в могилу, кажется, в 1856–1857 годах.
Наконец, 3-й мушкетерской ротой командовал поручик Филиппов. Протянув юнкером несколько лет в Минском полку, прибыв на Кавказ с 5-м корпусом, он был произведен в офицеры, не пил, на службе исправен, ротные деньги всегда налицо – чего же больше и требовать?
Из субалтерн-офицеров был только один, с которым я особенно сблизился, – некто поручик Щелоков, крайне оригинальный человек. Высокой честности, самых гуманных, утопически гуманных убеждений, этот несчастный человек силой обстоятельств был вынужден тянуть противную ему военную службу вообще, а под начальством какого-нибудь Б. особенно. Родом сибиряк, воспитанник Омского кадетского корпуса, он был единственной опорой старой больной матери и трех незамужних сестер, живших в Тобольске в крайней нужде. Думая скорее подвинуться по службе, он перепросился на Кавказ и попал в линейный батальон, расположенный в Закаталах. Там заметили его относительное образование, скромное поведение и умение писать официальные бумаги, отрекомендовали генералу Шварцу, и тот взял его старшим адъютантом управления Лезгинской кордонной линии. Начало было очень хорошо: Щелоков был обеспечен казенной квартирой, увеличенным содержанием и дорогой к лучшему устройству своей служебной карьеры. Но вслед за тем состоялось новое назначение генерала Шварца начальником 19-й дивизии; еще через короткое время открылось злополучное дело об истязаниях при розыске украденных денег (см. об этом в первых главах) Шварца; комендант Печковский, особенно покровительствовавший Щелокову, разжалован в солдаты; переменилось все начальство, привезло своих приближенных, и Щелокову пришлось убираться. Чтобы не возвращаться в линейный батальон, почти лишенный случая участвовать в военных действиях, он попросил перевода в действующие полки и попал в Дагестанский.
Началом нашего сближения было то обстоятельство, что мы вспомнили о первой встрече нашей в Закаталах у Печковского осенью 1848 года, когда я был там проездом в Элису к своей должности пристава; еще более сблизило нас, что мы преимущественно подвергались гонениям Б., инстинктивно видевшего в нас главный протест его самодурству. Щелоков не воздерживался от ответов и оправданий и подвергался более строгим взысканиям вроде выговоров письменных и арестов домашних. К тому же он не был ротный командир и не имел за собой никакой поддержки, следовательно, майор действовал с большим нахальством. Я его всеми мерами удерживал от крайних раздражительных увлечений, всякий раз напоминая о судьбе его матери и сестер; я уверял его, что, вооружившись некоторым терпением, мы непременно дождемся перемен к лучшему. Впоследствии мне таки представился случай вытащить его из Дагестанского полка и перевести в Навагинский, но и здесь он не поладил с каким-то придирчивым батальонным командиром, наговорил грубостей, у него отняли роту и стали преследовать. Наконец, когда на Кавказе война кончилась, он выхлопотал перевод в Сибирь, в один из линейных батальонов в Омске, и тут преследовавшая его судьба завершила свой удар: за нанесение батальонному командиру удара по лицу Щелоков был лишен всех прав и сослан на работы в Восточную Сибирь. Нет сомнения, что он покончил с собой…