10 марта 1855 года из укрепления Куринского выступила наша колонна из семи рот Кабардинского полка при нескольких сотнях донцов под начальством барона Николаи, с которым ехал сын Шамиля Джемаледдин и везлись разменянные на серебро деньги (золота имам не хотел брать, и вообще мелочность и дикость выказали тогда горцы поразительные). Подойдя к Мичику, войска остановились; на той стороне расположился Шамиль с толпой в несколько тысяч человек. Обмен совершился благополучно. Сына встретил Шамиль весьма трогательно, но еще трогательнее было прощание этого бедного молодого человека с несколькими нашими офицерами и особенно с юнкером графом Буксгевденом, его однокашником в 1-м кадетском корпусе, проводившими его к самой ставке имама. Он плакал навзрыд, предчувствуя, вероятно, печальное будущее. Наши виды, что он, может быть, приобретет влияние на отца и будет содействовать к прекращению борьбы или же после смерти его как старший сын очутится во главе горцев и тогда изъявит покорность, не сбылись… Выросший и воспитанный в России, среди других условий жизни, он затосковал в горах, зачах и года через три умер от чахотки.

Возвращаюсь к рассказу о моих личных похождениях.

Около пяти месяцев прожил я в Оглы. Хождения за фуражом, для чего назначалась целая рота и соблюдались все воинские предосторожности, конвоирование до Дженгутая транспортов, бегание на тревоги и пролеживание целых ночей в засадах и секретах, к сожалению безо всяких встреч с неприятелем, – в этом заключались все служебные занятия. Чтение, неустанные разговоры с Толстовым, встречи и проводы часто проезжавших из отряда и в отряд офицеров составляли наши развлечения. В применении к обстоятельствам жизнь была бы сносной, если бы опять не тот же Б. Не имея возможности лично ежечасно грызть нас своими визгливыми распеканиями, он обратился к письменной форме и закидывал меня грубейшими предписаниями, приказами, выговорами…

Наконец, мне стало уже решительно невмоготу. Я отправился на Кутишинские высоты и обратился к бывшему там генералу Волкову с убедительнейшей просьбой избавить меня от невыносимого положения, повлияв у полкового командира на перевод мой в другой батальон или и вовсе в другой полк. Получив обещание его устроить это дело, я возвратился и стал ждать.

После довольно продолжительного времени, в течение коего гонения продолжались усиленно, я, наконец, дождался приказа о назначении меня командиром 6-й роты, которую должен был принять, когда 2-й батальон будет проходить из отряда через Оглы.

Жаль мне было расставаться со своей ротой. После формальной сдачи ее мое прощание с людьми было далеко не обычное, так что я выступил из Оглы совершенно с такими чувствами, какие испытываются при оставлении родных, близких людей. В те времена, когда служба солдатская длилась 25 и более лет, когда палки играли еще роль повседневного явления, отношения солдат к ротным командирам покоились на других, чем ныне, основаниях и принимали иногда почти родственный оттенок. Я с гордостью вспоминаю, что к редким исключениям таких отношений принадлежали отношения роты ко мне. Четверть века прошло с тех пор, но у меня совершенно ясно стоят перед глазами многие из солдат, грустно меня провожавшие и говорившие: «Прощайте, ваше благородие, дай Бог вам всякого благополучия, мы вас никогда не забудем». И таким голосом говорили, что искренность их никаким архискептиком заподозрена быть не могла. Эти слова, этот голос мне очень памятны и служат до сих пор лучшими воспоминаниями моими за длинный, трудный период моей кавказской службы.