Полагаю, что я достаточно разъяснил казавшийся многим темным вопрос: почему во время Восточной войны Шамиль не пользовался случаем и бездействовал?

При чтении донесения об этом молодецком деле, в котором Кабардинский полк еще раз доказал, что он достоин своей старой славы, государь Николай Павлович собственноручно написал: «Молодцы. Жалую, всем нижним чинам по два рубля на человека».

После небольшого привала у Исти-Су мы тронулись дальше, миновали укрепление Умахан-Юрт, построенное у впадения Гудермеса и Аргуна в Сунжу. Не помню, на шестой или седьмой день подошли к Грозной, которую я тут же переименовал в Грязную – такая отвратительная, невылазная грязь была в ней тогда. Да и вообще во весь поход от Ишкартам погода была дождливая, туманная, хандру наводящая.

Подходя к крепости, мы были встречены бароном А. Е. Врангелем, выразившим свое удовольствие батальону за его численность.

– Представьте мне ваших ротных командиров, – обратился генерал к Б-скому.

Мы вышли. «Капитан такой-то, штабс-капитан NN, поручик Зиссерман», – выкрикивал вытянувшийся в струнку, держа руку под козырек, батальонер наш. Когда дошло до меня, барон сказал: «А, здравствуйте! Очень рад встретиться с вами здесь». Затем Б-ский и четыре ротных командира приглашены были на другой день к обеду.

Вся эта встреча, благодарность за состояние батальона, весь деликатный радушный прием со стороны главного начальника, сама наружность его красиво-симпатичная, приглашение к обеду – уже достаточно нас всех обрадовали и ободрили, а тут еще и это личное обращение ко мне, и совершенно неожиданная встреча с адъютантом генерала Зозулевским, моим старым знакомым по походам на Лезгинской кордонной линии, на меня особенно так подействовали, что я уже давно не чувствовал себя в таком отличном расположении духа… Б-ский, получив благодарность, вместо терзавшей его всю дорогу мысли о головомойке, не мог прийти в себя от изумления и все повторял: «Тридцать лет прослужил – такого генерала еще встречал! Не кричит, не ругает, приглашает к себе… Чудеса!».

Я уже упоминал в одной из прежних глав, что все районы на Кавказе носили на себе особый типический отпечаток, бросавшийся наблюдательному человеку резко в глаза. Но нигде это не было так резко, как с переходом из Дагестана на левый фланг. В Дагестане высшее начальство и штабы держали себя вроде высшей касты браминов, допуская в свой круг полковых и несколько батарейных командиров, все же остальное было в их глазах некоторым образом партии, имевшей специальное назначение нести все тягости черной работы, не рассуждать, не роптать никогда – ни за грубое обращение, ни за бесцеремонное обхождение наградами в ущерб справедливости. На всем лежала печать какого-то монастырского послушания, постоянного страха перед начальством, представлявшегося чуть не в образе инквизиторов, на то и существующих, чтобы казнить… Нет правила без исключения, и, само собой, в Дагестане не везде и не все были в таком положении; в других полках удержался другой, более старокавказский товарищеский дух, но в общем все-таки культ служения лицу, а не делу, дрожание перед начальством и прочие сопряженные с этим оттенки слишком ярко замечались здесь, тогда как с первого же шага в среде войск левого фланга нельзя было не заметить преобладающего духа военного удальства и молодечества, отсутствие всякой придавленности, мертвенности… Жизнь кипела – жизнь той воинственной, кровь волнующей поэзии, которую так рельефно изобразил граф Л. Толстой в своем «Набеге» и других рассказах. Если лагерь отряда в Дагестане или стоянку в каком-нибудь мрачном ауле можно было сравнить со ставкой партии квакеров, то на левом фланге лагерь следовало сравнивать с цыганским табором. Если бы судьба бросила графа Л. Толстого на службу не в батарею на левом фланге, а в другую, служившую в Дагестане, мы или вовсе не имели бы его прекрасных кавказских типичных рассказов и повести «Казаки» или же он написал бы другие, но уже совершенно в ином роде рассказы, в которых преобладало бы угрюмое, едко-саркастическое мировоззрение. Впечатления окружающей природы, обстановка, условия и отношения, среди которых пришлось бы ему жить в Дагестане, отразились бы на его творчестве неизбежно.