Об отрицательном отношении министра к диссертации Чернышевского знали многие. Ошибка автора статьи в «Колоколе», сообщавшего о присутствии Норова на диспуте, симптоматична: она явилась отзвуком широко распространившихся слухов о неприятии Норовым изложенных в диссертации идей. В воспоминаниях Ф. Н. Устрялова, сына декана, сообщено, будто Норов «едва ли не накануне диспута» выговорил декану за пропущенную диссертацию и требовал отмены защиты – «такая диссертация невозможна, и все это дело следует окончить». «Абрам Сергеевич был, – писал мемуарист, – очень добрый, знающий и даже, в некоторых случаях, передовой человек. Но он отличался крайнею слабостью характера. Очень может быть, что кто-нибудь из „приверженцев” как его, так и существовавшего в то время порядка, нарочно обратил его внимание на диссертацию Чернышевского. Таким образом, вышел престранный и доселе небывалый казус. Несмотря на утверждение совета, Чернышевский, выдержав экзамен на магистра, не получил этой степени, напечатанная диссертация его была конфискована, экзамен не был принят во внимание, и, конечно, в его глазах вся эта процедура должна была казаться жалкою и пустою комедиею».[755]

Если выговор Устрялову и был сделан, то, конечно, после, а не до диспута. Кроме того, напечатанные экземпляры диссертации никто не конфисковал. На совести мемуариста оставим также утверждение, будто Норов был «передовой человек», хотя бы «в некоторых случаях» – в случае с Чернышевским он выступил на стороне реакционеров. Но заслуживает внимания предположение о возможном влиянии на Норова. Например, Никитенко записал в своем дневнике 8 мая 1855 г. (за два дня до диспута): «Человек этот переменчив если не в выводах своих, то в способах их осуществления. Ум его колеблется и не имеет твердой точки опоры».[756] О возможном влиянии на Норова писал Чернышевский: министр «не мог слышать моего имени – почему? Бог его знает, я никогда его в глаза не видел, но были у меня доброприятели, которые потрудились над этим. Отвергнуть представление университета он не решался, потому что это было бы нарушением обычных правил, но положил бумаги под сукно» (XIV, 370).

Имена своих «доброприятелей» Чернышевский знал. Одного из них называет Пыпин: «…О диссертации прослышал известный И. И. Давыдов; прочитавши книжку, он вывел заключение, что это отступление от принятых (гегелианских) эстетических теорий есть вольнодумство: последнее в то время усиленно преследовалось, и Давыдов (некогда профессор Московского университета), управлявший тогда Педагогическим институтом, нашел нужным проявить и здесь свое усердие. Говорили, что он отправился к министру (это был тогда А. С. Норов) и втолковал ему об опасном проявлении вольнодумства».[757] На Давыдова указал и Шелгунов: «Факультет, впрочем, готов был признать Чернышевского магистром, но об его диссертации счел долгом довести до сведения министра народного просвещения И. И. Давыдов, и утверждение не состоялось».[758]