Вторым официальным оппонентом выступил М. И. Сухомлинов. Текст его выступления нами не обнаружен. Неизвестен хотя бы пересказ его речи. Свидетельство Пыпина чрезвычайно кратко: «Сухомлинов указал на отсутствие в диссертации литературных примеров. Чернышевский поспешил согласиться с ним».[745] В письме к отцу Чернышевский назвал возражения всех выступавших, кроме Никитенко, «очень глупыми» (XIV, 299).
Картина диспута была бы неполной без учета ответов Чернышевского своим оппонентам. Эти драгоценные подробности сохранены Пыпиным. «Чернышевский, – вспоминал он, – возражал очень сдержанно, но потом, все с большим и большим воодушевлением. Он признавал, что его диссертация слабо аргументирована, но слабость этой аргументации зависела не от него. В нашем обществе, говорил он, господствует рабское преклонение пред старыми, давно пережившими себя мнениями, которые приобрели характер непогрешимых авторитетов. Нас слишком пугает дух свободного исследования и свободной критики, которая по природе своей не знает преград для своего действия. Между тем в России свободная критика наталкивается на целый ряд предметов, которые она должна обходить молчанием, хотя эти предметы представляют собой не что иное, как предрассудки и заблуждения. Только этим обстоятельством и можно объяснить, что в нашем образованном и ученом обществе держатся до сих пор устарелых и давно уже ставших ненаучными эстетических понятий, в то время как на Западе получили широкое распространение идеи иного порядка, прямо противные нашим. Наши понятия об идеальном значении искусства отжили, и их надо отбросить вместе со многими аналогичными идеями о других предметах».[746]
При Николае I подобная смелость была бы невозможной. А теперь, как бы торопя приход нового времени, времени свободной критики, Чернышевский открыто связывал «устарелые и давно уже ставшие ненаучными эстетические понятия» с аналогичными «идеями о других предметах». Впрочем, Чернышевский, разумеется, еще не рискнул на публичном диспуте перевести разговор из отвлеченной философско-эстетической сферы в плоскость практических общественных вопросов, целиком зависимых от крепостническо-бюрократического государственного устройства. Пыпин вспоминал: «Чувствовалось глубокое уважение Николая Гавриловича к деятелям европейской науки, и академическая серьезность его возражений смягчала резкость его тона и потому, в сущности, была не обидна для профессоров».[747]
Присутствовавшие на защите все же не могли не почувствовать в словах диссертанта дерзкого вызова. «Это была первая молния, которую он кинул, – писал Шелгунов. – Нужно удивляться не тому, что Чернышевский выступал с такой диссертацией, а тому, что ученый совет университета в первый раз слышал такие мысли, первые кончики тех львиных когтей, которые он показал потом. Все здание русской эстетики Чернышевский сбрасывал с пьедестала и старался доказать, что жизнь выше искусства и что искусство только старается ей подражать. Мысль была настолько отважная и в России новая, что ректор университета Плетнев сказал в конце диспута Чернышевскому: „Я, кажется, вам читал совсем иную теорию искусства!” И потому, что Плетнев читал совсем иную теорию, он положил магистерский диплом под сукно».[748] В другом месте своих воспоминаний Шелгунов утверждал: «Плетнев ограничился своим замечанием, обычного поздравления не последовало, а диссертация была положена под сукно».[749]