ГОРАЛИК. Когда ты в 2005-м приехал в Россию – чем ты занимался? Что происходило помимо текстов?

КУДРЯВЦЕВ. У меня тогда окончательно сформировалась мысль, что поэтическое и политическое высказывания (не социальное, а политическое) имеют схожую природу и удовлетворяют схожие глубинные потребности. Точнее, могут удовлетворять схожие.

ГОРАЛИК. Какие?

КУДРЯВЦЕВ. И то и другое – это реализация права на высказывание. Можно быть поэтом, который говорит за других, как и политиком, который говорит за других, или можно, наоборот, быть тем, кто говорит другим. У этого масса схожих практик. Если мы под политикой понимаем то, что мы должны понимать, а не этот пошлый ужас российской государственности. Есть очевидное пересечение обеих практик – оратор. Когда реализация права лежит не только в действиях, но и в их разъяснении.

ГОРАЛИК. Такой почти психоаналитический момент получается – буквально про волеизъявление, где корень «изъявление».

КУДРЯВЦЕВ. Да, они схожи тем, что и то и другое это воля, а общее у них то, что это изъявление. Поэтому я ездил по миру и изучал и консультировал разного рода политические ситуации и слушал поэтов. В Грузии, в Украине, в Киргизии, в Латвии, в Англии, в Штатах, в Колумбии. Во всяких таких местах, где это насущно, где это живо. Я, безусловно, считаю, что одна из самых живых политик в англо-саксонском мире, но она при этом живая взрослая, устоявшаяся, а есть живые, но молодые, а также дохлые взрослые, дохлые молодые тоже есть. Вот у меня был такой период, когда я ездил по всяким живым.

ГОРАЛИК. Опять спрошу: страшно? Страшно в широком смысле, не только физически или не физически.

КУДРЯВЦЕВ. Нет. Если мне что-то и страшно, то мне страшно физически: высоты, унижения, страшно за любимых, за детей. Нет, то, что моя жизнь устроена так, как она устроена, безусловно, является каким-то сообщением, которое могло бы напугать, но нет, метафизически мне не страшно.

ГОРАЛИК. Потом ты на какое-то время осел в Москве?

КУДРЯВЦЕВ. «Коммерсантъ» начался в 2006 году. С 2006-го по 2012-й я был в «Коммерсанте». Соответственно безвылазно не только жил, но и находился в Москве. Шесть лет. Я был связан с «Коммерсантом» и раньше. Я был в совете директоров, дружил с корреспондентами. Мне нравилось, что «Коммерсантъ» такой как бы гриб на пустом месте. Вообще уникальные для России этого времени практики меня ужасно занимали. Конец Советского Союза, это величайшее свершение, это самое важное время – и его совершенно не успели описать и назвать. Все важнейшее, что происходило в русской истории, было описано в литературе, кроме конца советской власти, который удостоился максимум фильма «Бригада». То есть мы ничего не знаем о том, как огромный мир развалился, стал другим и оказался практически забыт, хотя и востребован, моментально. А вне литературы фиксация этого времени была. Вот «Золотые ключи» на Минском когда проезжаешь, видишь – вот это. Вот оно. Вот они 1990-е годы моей страны, время безвкусицы, свободы, будущего и так далее.