ГОРАЛИК. То есть вы были бодрый такой мальчик, несмотря на книги?

КРУГЛОВ. Конечно. Я очень много времени проводил на улице, тем более бабушка никогда этому не препятствовала.

ГОРАЛИК. Было что-нибудь, что вас заставляли делать помимо школы? Кружки, все вот это?

КРУГЛОВ. Нет. Систематические занятия спортом и всякие кружки (тем более такие, в которые меня заставляли бы ходить – попробуй заставь!..) меня как-то миновали. Разве что в старших классах – недолгое увлечение народным театром, была когда-то такая форма народного досуга, игрывал, помню, в «Ревизоре» то ли Добчинского, то ли Бобчинского…

ГОРАЛИК. До третьего класса вела одна учительница, а с четвертого начинались разные учителя?

КРУГЛОВ. Да, с четвертого класса начинались разные учителя. Мне это легко далось все, тем более что мальчик-то я был умный, на меня всегда возлагали надежды, которые не оправдывались по большей части. Чем еще была наполнена жизнь? А, ну разумеется, начиная, по-моему, лет с четырех все школьные годы были наполнены всякими любвями, само собой.

Вспоминаю один из первых опытов любви, когда я понял, что существует ответственность за другого, что вообще есть другой мир, не только твой. Причинять боль человеку – это действительно страшно… Была во втором классе у нас девочка, которой я нравился, и она мне. Она была библиотекарем в классе, и ей выговаривали, что она всегда Круглову хорошие книжки дает без очереди. Девочка была замечательная. А мы, мальчики, – как часто проявляли свои чувства? Дико, конечно, как дикобразы, лупили портфелями и так далее, это ужасное дело. Вот этот ее взгляд, полный безответной нежности и в то же время обиды, и собственный раздрай, мучительное ощущение гадости самого себя и мутных страстей, противоречивых, поднимающихся впервые со дна, – это потом мучило совесть…

И еще одно переживание мучительное, это связано с тем, что мы говорили о друзьях. То есть действительно люди как-то тянулись, и мне сейчас кажется, что они были чисты и замечательны, а я никогда не мог ответить им – не то что даже взаимностью, а просто… честно и на их языке, чтоб поняли. Вот это очень мучительное переживание. Как там у Лермонтова: «Делись со мною тем, что знаешь, – и благодарен буду я. А ты мне душу предлагаешь, на кой мне черт душа твоя?» Вот как-то так. Постоянное подспудное чувство вины перед всеми…

ГОРАЛИК. У вас в то время, в десять лет, было какое-то представление о том, кем вы будете, когда вырастете? Ребенка же примерно с десяти лет и начинают донимать этим вопросом.

КРУГЛОВ. Меня как-то не донимали, но какие-то мечты и помыслы были. В пятом классе у нас начинался иностранный язык. И вот классу предлагалось разделиться, кто пойдет на английский, кто на немецкий. У меня вдруг почему-то возник помысел, что я хочу быть ветеринаром, хочу лечить животных. Откуда взялось это у ребенка, я совершенно не помню (хотя во взрослом возрасте книги, скажем, Джеймса Хэрриота стали одними из любимых). И почему-то я считал, что для ветеринарства надо учить немецкий язык. Поэтому я стал учить немецкий, который, собственно говоря, в жизни мне никоим образом не пригодился. И второй был помысел у меня, что я хочу иллюстрировать детские книги, рисовать я всегда любил. Вот были какие-то такие у меня помыслы в ранне-среднем школьном возрасте, а так, чтобы кто-то донимал, кем ты хочешь быть, – особо не было. И всякие разные анкеты уже были позже, в старших классах.