Так часто и упорно вменяя поэтам в обязанность следовать требованиям разума, Буало в «Поэтическом искусстве» почти не останавливается на том, в чем именно эти требования состоят, в чем он видит их моральный, философский, религиозный смысл. С его обостренным чувством формы он и от Декарта, в отличие от «новых», воспринял не столько содержательное наполнение его проповеди – призыв к свободе разума от авторитетов, – сколько сам «метод», стремление к логической стройности, ясности и прозрачности мышления как к непременному условию и залогу поэтической красоты высказывания.

Вот как далеко пришлось отклониться в сторону, чтобы получше уразуметь несколько строчек предисловия к расиновской «Ифигении». Расин в этой распре безусловно на стороне Буало; но ведет он спор по-своему. Как вошло у него в обыкновение со времен перепалки с Николем, он больше склонен опровергать подробности и уязвлять личные самолюбия, чем обсуждать дело по существу. На сей раз удобным полем для его атаки оказались неосторожные суждения одного из братьев Перро – Пьера. Случилось так, что в том же 1674 году, в котором появилось «Поэтическое искусство», Люлли поставил свою новую оперу «Алкеста» по либретто Филиппа Кино. Этот мифологический сюжет был разработан самим Еврипидом, и пьеса его до нас дошла. Так вот, Пьер Перро по этому поводу выпустил, за несколько недель до премьеры «Ифигении», «Критику оперы, или Разбор трагедии, озаглавленной "Алкеста"». В этом сочинении он позволил себе высказать обычные в устах «новых» упреки в безнравственности, жестокости и эгоизме персонажей греческого трагика, следовательно – в моральной тупости и невоспитанности его самого. В ответ Расин, не вдаваясь в теоретические прения, доказал, что Перро пользовался не греческим подлинником, а латинским переводом «Алкесты», да к тому же в скверном издании, и поэтому попросту не разобрался в тексте.

Это был совершенно прозрачный намек, что таким невеждам, как Перро и его союзники, вообще не пристало бы рассуждать о столь тонких и ученых предметах. Надо сказать, что среди «новых» действительно таких блистательных эллинистов, как Расин и Буало, не было, и по этой части они нередко попадали впросак. Так что, скорее всего, непосредственную свою полемическую задачу – внушить читателям сомнения в профессиональной компетентности «новых» – Расин в предисловий к «Ифигении» выполнил и свое место в литературной битве обозначил недвусмысленно.

Для понимания же расиновской позиций в сути спора лучше обратиться к самому тексту пьесы. Отказ от «чуда» в развязке «Ифигении» означает требование, чтобы божественный промысел отвечал людским понятиям о справедливости, чтобы веления его были доступны постижению человеческим умом. Но божество разумное и справедливое, снисходительное и доброжелательное, устраивающее все к лучшему – это и есть «Бог философов», любезный уравновешенным христианским мыслителям от Эразма до Лейбница, не вовсе чуждый теологам-томистам и совершенно неприемлемый для Паскаля с его верой в «Бога Авраама, Исаака и Иакова». История Авраама, как она рассказана в Библии, со всей наглядностью дает почувствовать разницу в способах переживания воли Господней. Конечно, текст из Священного Писания и светское сочинение на мифологический сюжет – вещи едва ли вообще сопоставимые.