Поклонники и единомышленники Корнеля – иезуит Демаре де Сен-Сорлен, тот самый, что вызвал громы и молнии Николя по адресу всех сочинителей, племянник Корнеля Бернар де Фонтенель – естественно окажутся в лагере «новых». Им будут ближе собственно христианское ощущение истории как движения линейного, поступательного, проходящего через различные, неповторимые и неповторяемые этапы: события Ветхого Завета, пришествие Христа, распространение христианства, – и впереди имеющего цель и увенчание: второе пришествие, воскресение из мертвых, страшный суд и установление Царства Божия на земле. По ходу этого движения человечество меняется, взрослеет, набирается познаний и ума, с каждым шагом поднимаясь на ступеньку выше. Античность – не более чем детство человека, к которому нет возврата, тогда как век Людовика – его зрелость. Потому и Людовик славнее Августа и Александра, Франция прекраснее и величественнее Рима, французский язык богаче и сладостнее греческого и латыни, Декарт ученее и мудрее Аристотеля, а французские писатели преуспели много больше античных авторов. А значит, нечего им благоговейно оглядываться на древние образцы: при свободном, не скованном ученическом робостью взгляде в прославленных текстах обнаруживается немало изъянов.

Изъяны эти свидетельствуют отнюдь не о недостатке таланта у сочинителей былых времен. Но они избавились бы от многих ошибок, если бы писали в более поздние века, вооруженные всем тем, что успело накопить человечество. Главные претензии «новых» к древним (к грекам прежде всего: римляне пришли позднее и сами были «новыми» по отношению к Элладе, следовательно, более цивилизованными, да и государственный миф о Короле-Солнце лучше всего соотносился с римским золотым веком) заключались в несоответствии изображенных ими грубых и жестоких нравов и примитивных условий жизни моральным, социальным, политическим представлениям утонченного французского общества при Людовике XIV. А это общество в глазах «новых» составляло высшую и, судя по всему, последнюю точку в развитии человечества; здесь оно должно было застыть в непреходящем восхищении величием и блеском особы монарха и всего, что окружает его в его владениях. То самое движение, которое «новые» так зорко различали в прошлом, замирало для них на настоящем и не продолжалось в будущее.

В понимании «древних» непреходящий, вечно равный самому себе здравый смысл, разум вращался вместе с вечным круговоротом истории и мог быть извлечен в любой ее точке из обычаев, установлений, верований времен, сколь угодно далеко отстоящих от той точки, в которой находится сам «извлекающий». А для «новых» овладение законами здравого смысла – исключительный удел их именно поколения, их века, их страны; и все то, что их пониманию противоречит, – не просто иное, а незрелое, ошибочное, дикарское. Иначе говоря, вслед за Декартом воспринимали разум так нечто устойчивое, соотнесенное с единой, непререкаемой, предданной человеку истиной и «древние», и «новые». Но для «древних» неизменность разума – словно общая всем временам алгебраическая формула, к которой можно свести многообразие живого наполнения любой исторической эпохи и которой, как прочие, поверяется и эпоха нынешняя. А для «новых» – это то «арифметическое», конкретное значение, которое подставляется под такую формулу ими самими, здесь и сейчас, и только это значение признается единственно верным и возможным, и все другие к нему приводятся – или отвергаются вовсе. Поэтому «древние» ищут у Гомера и Еврипида либо то, что соединяет с нами наших далеких предков, либо то, что мы утратили, но о чем вздыхаем с сожалением – простоту, неприхотливость, безыскусность. «Новые» же либо заставляют в своих романах героев Эллады и Рима вести себя согласно идеалам прециозных салонов, либо издеваются в своих критических сочинениях над сластолюбием олимпийцев, грубостью Агамемнона, жестокостью Ахилла, царевной Навсикаей, стирающей белье, и овощным огородиком ее отца царя Алкиноя.