Теперь план Агамемнона состоит в том, чтобы, не раскрывая причины, не допустить Ифигению и ее мать Клитемнестру в Авлиду, где яростная непреклонность жреца Калхаса, проницательность и хитроумие Улисса, таившаяся до поры честолюбивая зависть других вождей, гневный ропот обманутого войска без сомнения объединятся против Агамемнона, укрывающего дочь от жертвенного ножа, – и тогда он не ручается за себя: тщеславие, страх утратить свой сан могут пересилить в нем отеческую любовь. Потому и посылает он гонца к Ифигении со словами:

Но слабость Агамемнона оказывается не только в том, что он готов и сам признать – в жажде славы и власти; она порождает чувства и поступки еще более мелочные и постыдные, вовсе уж недостойные «царя царей». Он готов на прямой обман: причиной, по которой Ифигении следует спешить в Авлиду, объявляет нетерпеливое желание Ахилла ускорить свадьбу, а когда решает Ифигению в Авлиду не допускать, прибегает к прямой клевете, сообщая дочери, что Ахилл будто бы передумал и на самом деле тайно влюблен в Эрифилу. Он, как самый простой смертный, боится воплей и брани своей жены Клитемнестры. И даже самолюбие его невротическое, судорожное, ранимое, озабоченное больше всего тем, «что об этом скажут» – самолюбие слабого человека; он и решения свои меняет ежеминутно под влиянием очередного укола суетности, это реакция почти физиологическая:

Ахилл.

Агамемнон (один).

Итак, людской суд страшен Агамемнону. А как же суд небесный, вынесший жестокий приговор Ифигении? Почему его столь неуверенный в себе человек, как Агамемнон, смеет ослушаться? А потому именно, что этот приговор абсурден с точки зрения здравого смысла и несправедлив с точки зрения земной морали – и значит, в истинность его не только невозможно, но и не следует, просто грешно верить:

«Испытаньем» было и Божие повеление Аврааму. Но то было испытание веры, веры поверх, за пределами человеческого рассудка и человеческого понятия о справедливости. А испытание, посланное богами Агамемнону, воспринимается как проверка его здравого смысла и убежденности в земной праведности небожителей.

Такое требование прочной, очевидной связи между карой и виной, проступком и расплатой свойственно и всем другим персонажам пьесы. Клитемнестра рассуждает вполне логично:

Но если полагать, что боги должны следовать тем же законам суждения и поведения, что и люди, – тогда уходит сверхъестественное и граница между двумя мирами становится проницаемой. Ахилл.

А отсюда уж недалеко и до открытого сопротивления богам: