Тут будущее угадывается зримо:
Тут действующие лица в родстве с богами, и если не трезвым, по-современному здравомыслящим зрителям и автору, то их наивным пращурам, героям пьесы, позволяется быть свидетелями чуда:
Поэзия, конечно, и в самом стихе, едва ли не превосходящем мелодичностью, изысканностью звука и ритма даже стих «Береники». Первое представление «Ифигении» как нельзя лучше подчеркивало и всепроникающую поэзию, и декоративные красоты пьесы. Оно было дано не в Бургундском отеле, вообще не в театральном помещении, а в версальской оранжерее теплой августовской ночью 1674 года. «Газет де Франс» сообщала 24 августа из Версаля: «Вечером Их Величества, с коими были монсеньер Дофин, Месье, а также большое число кавалеров и дам, благоволили развлекаться в здешней оранжерее новой театральной пьесой под названием „Ифигения“, сочиненной сьером Расином, каковая была удивительно хорошо представлена Королевской Труппой и заслужила долгие рукоплескания Двора. Затем они развлекались также большим фейерверком на канале…»
А другой документ описывает убранство импровизированной сцены: «Фарфоровые вазы, наполненные разными цветами… хрустальные жирандоли… мраморный портик… лазуритовые колонны…» Этот спектакль входил в программу грандиозных, длившихся несколько дней версальских празднеств по случаю очередной победы королевских войск и очередного территориального приобретения Франции – провинции Франш-Конте на восточных ее границах.
В Париже пьеса появилась лишь несколько месяцев спустя, к концу года. Некая провинциалка, приехавшая в Париж на Рождество, записала на титуле подаренной ей мужем книги: «Присутствовала на первом представлении "Ифигении в Авлиде" господина Расина 31 декабря… Господин Депрео аплодировал весьма горячо. Оба господина Корнеля были в одной ложе с господином де Ларошфуко и госпожой де Севинье». Как приняли пьесу братья Корнели и их блистательные великосветские друзья, мы не знаем, хотя с достаточной долей уверенности можем полагать, что их отношение было далеко от безоговорочного восторга. Но парижская публика в подавляющем своем большинстве присоединилась к рукоплесканиям двора и жарким аплодисментам Буало. «Ифигения» имела успех небывалый, превзошедший даже триумф «Андромахи».
И критические отзывы (они, конечно, были, в отличие от «Митридата», «Ифигения» обсуждалась во всех подробностях) составлялись уже совсем в ином тоне – серьезном и почтительном, без подзаборных намеков и пасквильных укусов. Исключением тут служит, пожалуй, один только давний неприятель Расина (и Мольера) – Барбье д’Окур, выпустивший в 1675 году стихотворный антирасиновский памфлет, где особо останавливался на «Ифигении», последнем к тому времени сочинении Расина. Он довольно грубо издевался над всеми сюжетными ходами и персонажами пьесы, причем Ифигению сравнивал с Агнесой из мольеровского «Урока женам» – наивной простушкой, впрочем, себе на уме: лицо, годящееся в комедию и вовсе неуместное на трагической сцене. Самого же автора Барбье д’Окур, обыгрывая его значащую фамилию (Racine по-французски «корень»), называет «лакричным корнем», у которого, как известно, вкус приторный и который в медицине используется для разных целей; Барбье д’Окур утверждает, что этот корешок обладает действием усыпляющим и слезоточивым, так что зрителям не напастись носовых платков (вообще же лакричный корень употребляется как слабительное и отхаркивающее средство; имел ли Барбье и это в виду?). Но и этот злопыхатель вынужден небывалый успех «Ифигении» признать.