В мае Кропоткины принялись паковать вещи. «Вчера уложено было уже 52 ящика книг. Осталось еще десятка полтора уложить, – писал Петр Алексеевич Марии Гольдсмит. – При этом ни от кого, конечно, никакой помощи, а мне 74, а Соне 60. Ящиков для укладки нет как нет, ни за какие деньги. Все бакалейные Брайтона обегал, клянчил ящики, натыкаясь на ужасно милых людей (а иногда на грубиянов). Но на нет и суда нет. Добудешь две дюжины ящиков, но без крышек! Прежней силы нет. Целую неделю плотника держал делать крышки: спасибо, добрый старичок нашелся»[1677]. Пришлось еще ожидать решения русского консульства в Лондоне, которое занималось репатриацией эмигрантов.
Падение самодержавия побудило Кропоткина занять позиции так называемого революционного оборончества. Он по-прежнему выступал за продолжение войны с Германией и Австро-Венгрией, вплоть до их поражения, но мотивировал это уже иначе – защитой завоеванной российской свободы. «Нужно сделать
«Мужчины, женщины, дети России, спасите нашу страну и цивилизацию от черных сотен центральных империй!.. Противопоставьте им героический объединенный фронт»[1679], – призывал он в телеграмме, направленной в печатный орган партии кадетов, газету «Речь». Такие заявления не могли встретить понимания у российских анархистов, но были восторженно восприняты сторонниками войны. Партия кадетов отпечатала текст телеграммы Кропоткина в виде листовки и активно распространяла ее.
Опасаясь, что германские агенты попытаются помешать его возвращению в Россию, Петр Алексеевич решил ехать под именем своего знакомого Сергея Петровича Тюрина[1680]. Кропоткин заранее приехал на его квартиру в Лондоне и вместе с ним тайно уехал в шотландский порт Абердин, где собирался сесть на пароход. Его багаж был также оформлен на имя Тюрина. 4 июня 1917 года Кропоткины сели в Абердине на русское судно, которое взяло курс на норвежский порт Берген. Перед отъездом Петр Алексеевич передал через Тюрина в британские газеты прощальное письмо, поблагодарив народ и «политических вождей» Британии за «теплое отношение» к нему и его семье за годы эмиграции и за «симпатии к Новой России». При этом он заявлял, что счастлив видеть свою страну «стоящей в одном лагере с Западной Демократией против Центральной Империи»[1681].
Плавание проходило сравнительно спокойно, но на море стояла легкая качка, от которой Софья Григорьевна слегла. «Публика на пароходе очень интересная и очень разнообразная, – рассказывал Кропоткин в письме Тюрину. – Вчера вечером (еще в порту) в передней части парохода пели хором всякие песни, очень недурно, и мы перешли туда, а потом болтали обо всем. Сегодня утром опять шли беседы – конечно, о России и о войне. Мнения очень пестрые. Много интересных людей»[1682].