На вечере, посвященном шестидесятидевятилетию Черчилля Сталин предложил тост за производимое американцами оружие, за американские самолеты, без которых «война была бы проиграна». Рузвельт в два часа ночи попросил права провозгласить последний тост: «Мы убедились здесь, в Тегеране, что различные идеалы наших наций могут гармонично сосуществовать, продвигая нас к общему благу». На следующий день Рузвельт заговорил с англичанами незнакомым до сих пор языком. Рузвельт как бы увещевал Черчилля: «Именно потому, что русские – простые люди, было бы ошибкой полагать, что они слепы и не видят того, что происходит перед их глазами». Речь шла о том, что русские, разумеется, видят все оговорки, направленные на затягивание открытия «второго фронта».

Видя Сталина мрачным, Рузвельт начал проходиться по поводу Черчилля, его сигар, его привычек. «Уинстон стал красным, и чем больше он становился таковым, тем больше Сталин смеялся. Наконец, Сталин разразился глубоким и глухим смехом и впервые за три дня я увидел свет, – так рассказывал президент о тегеранской встрече Ф.Перкинс. …В этот день он смеялся и подошел ко мне и пожал мне руку. С этого времени мы наладили личные отношения. Лед тронулся…» Поведение и позиция Рузвельта наводили на Черчилля черную меланхолию. Сказывалась разница стилей. Ум и мудрость Рузвельта были иными, чем у Черчилля. Рузвельт сознательно создавал у всех своих собеседников впечатление, что согласен едва ли не с каждым услышанным словом. При этом собственные взгляды он стремился не выражать. Черчилль в этом плане отнюдь “не был мудр”: он со всей возможной риторической силой излагал свои взгляды и с нетерпением ожидал контраргументов. Разница стилей в данном случае далеко не всегда склоняла дело в пользу премьера.

Произошедшее объективное сближение Сталина с Рузвельтом вело к определенному отстранению Черчилля от решения крупнейших вопросов мировой политики, и он очень остро это обстоятельство ощущал. Именно таково впечатление многих людей, видевших Черчилля в эти дни. В отдельные периоды складывалось впечатление, что он переживает внутренний кризис. Только что он говорил Сталину о разделении «суши и моря», ответственности в мире – и вот уже через несколько дней он меланхолически говорит, что его согласия на такой раздел – и даже мнения – никто не спрашивает. Советско-американское сближение Черчилль все больше начинает воспринимать как катастрофу для своей дипломатии. Так, после окончания второго пленарного заседания, возвращаясь в сопровождении Идена, Керра и врача Морана, Черчилль нарисовал спутникам апокалиптическое будущее: «Миру предстоит гигантская, еще более кровавая война. Я не буду в ней участвовать. Мне хотелось бы заснуть на миллион лет». Как избежать новой опасности? Британия должна иметь превосходство в воздухе. «Если мы будем иметь мощные военно-воздушные силы, никто не рискнет атаковать нес, поскольку Москва будет так же близко по отношению к нам, как Берлин сейчас». Оставшись один на один со своим врачом, Черчилль печально сидел на краю кровати и мрачно пророчествовал: «Я, к сожалению, верю в то, что человек может уничтожить человечество и стереть с лица земли цивилизацию. Европа будет разрушена и возможно, я отчасти буду ответственен за это». Он повернулся с жестом нетерпения: «Почему я мучаю свой мозг всеми этими вещами, ведь прежде я никогда ни о чем не беспокоился».