Черчилль и Рузвельт решили в Каире интенсифицировать бомбардировки Германии «с целью сокрушить германскую воздушную мощь, разрушить германскую военную, промышленную и экономическую систему». Тегеранский депрессивный синдром стал рассасываться. На продолжительных обсуждениях, где речь попеременно касалась русских, китайцев, французов, итальянцев и пр. и пр., Черчилль чувствовал себя в своей тарелке, в «тарелке геополитика». Присутствующий Макмиллан отметил: «Уинстон начинает доминировать на этой сцене». В один из дней Черчилль повез Рузвельта показывать пирамиды. Во время поездки президент как бы случайно сказал, что не может отпустить Маршалла из Вашингтона и командовать «Оверлордом» будет Эйзенхауэр. Черчилль молча воспринял это изменение.

Однажды премьер спросил у присутствующих, когда, по их мнению, завершится война. Брук и Дилл назвали март 1944 года, генерал Маршалл стоял тоже за март («а если не в марте, то в ноябре»). Премьер-министр не мог разделить этого оптимизма. У него начинался определенный упадок духа. Он признался, что у него нет сил даже вытереть себя после душа. Никогда за время войны он не был столь утомлен. Череда дней приносила лишь новые проблемы. 10 декабря он виделся с югославским королем и регентом Ирана, затем устроил пресс-конференцию, на ланче обсуждал ситуацию в Югославии с членами Британской миссии при Тито. После ланча темой обсуждений стала Греция – прибыли ее представители, а вечером в широком кругу присутствующих Черчилль так ответил на вопрос о своих будущих планах: «Я жертва каприза и путешествую на крыльях фантазии».

Поздно ночью самолет с Черчиллем взлетел на каирском аэродроме и находился в воздухе восемь с половиной часов. Окружающие видели, что напряжение наконец преодолело волевые препятствия и поедает его жизненные силы. Самолет сел в Тунисе не на предназначенный аэродром. Черчилль вышел на холодный утренний ветер и сел на чемодан, не имея сил для комментариев. Прошел час, Эйзенхауэр сообщил, что ожидает премьера в сорока милях. Еще десять минут полета специально приспособленного премьерского «Йорка» и Черчилль увидел будущего командующего «Оверлорда». Его первыми словами были: «Я боюсь, что задержусь у вас», – он чувствовал, что силы покидают его. Автомобиль остановился у виллы, расположенной рядом с Карфагеном.

Врачи пришли к выводу, что планируемое посещение итальянского фронта, жизнь в автомобилях и фронтовое напряжение попросту убьет премьера. Протесты Черчилля вскоре разрешились сами собой, он почувствовал жар – снова воспаление легких. Однако и лежа в постели премьер продолжал каторжную работу. «Поражен среди древних руин температурой», – писал он Идену. – «Если я умру, – сказал Черчилль дочери, – не предавайтесь печали – война выиграна». Бюллетень о его здоровье каждый день посылали в Лондон Клементине. «Я не пытаюсь делать вид, что наслаждаюсь жизнью», – телеграмма Рузвельту. Но даже находясь на грани, Черчилль явственно чувствовал то, что было ему дороже жизни. По поводу речи Идена в парламенте он высказался в пике физического кризиса так: «Я рад, что речь была воспринята хорошо, но когда вы сказали, что только особенность географии позволила нам избежать судьбы Франции, вы забыли о роли летчиков, флота и о духе английского народа. Расстояние по морю между Данией и Осло больше, чем между Кале и Лувром, но оно было легко преодолено немцами… И я не соглашусь, что даже будь мы частью континента, мы показали бы себя такими же прогнившими, как французы».