– Продолжайте давать антибиотики широкого спектра следующие двадцать четыре часа, – тихо сказал я, покидая палату вьетнамки, – и попробуйте завтра отлучить ее от ИВЛ.

Ненадолго закрыв глаза, я представил легкие кивки своих бывших наставников в знак согласия. Затем набросал на бумаге план лечения.

Направляясь к следующему пациенту – худому итальянцу с лихорадкой неизвестного происхождения, – я представил, как Лалита перечисляет малораспространенные причины лихорадки. «Не забудь про средиземноморскую семейную лихорадку[88], Мэтти». К ней присоединилась Ариэль, напомнившая мне более частые причины жара, которые я мог упустить из виду. «Вы проверили его на туберкулез, доктор Маккарти?» Многие мои медицинские знания были получены во время обходов, когда я слушал, как другие интерны из нашей группы рассказывают про одного пациента за другим. Быстро записав значения жизненных показателей, я хотел было им написать: «Пожелайте мне удачи!» или «Приходите, если вдруг заскучаете дома!»

Мне было сложно учиться медицине по учебникам. Я чувствовал необходимость увидеть своими глазами, пощупать, обсудить. Многое я узнал именно во время обходов пациентов.

Мне было сложно учиться медицине по учебникам. Я чувствовал необходимость увидеть своими глазами, пощупать, обсудить. Многое я узнал именно во время обходов пациентов.

Но я не стал им ничего писать. Более того, я достал свой телефон из заднего кармана и положил его на стол по центру общей палаты, рядом с клавиатурой компьютера. Сигнал в больнице был зачастую настолько слабый, что врачи редко когда связывались по мобильному. Он бы меня только отвлекал, а мне хотелось погрузиться в атмосферу работы в полном одиночестве без чьей-либо помощи. Я знал, что нужно будет полностью сосредоточиться, чтобы не допустить за ночь ошибок.

Я столько всего видел и сделал с того случая с Гладстоном, когда внес для Байо запись в медкарту, которая так взбесила Сотскотта. Мне всегда нравились трудности, однако та история с Гладстоном временно изменила это, превратив меня в нерешительного врача, который боялся облажаться. Теперь я наконец это преодолел, получив столько похвал от старших врачей – за то, как проводил разные процедуры, докладывал о сложных медицинских случаях во время обхода, – что теперь меня не выворачивало наизнанку от мысли о руководстве оказанием медицинской помощи. Теперь я мог посмотреть на пациента вроде Гладстона со зрачками разного диаметра и составить длинный список всего, что могло к этому привести. Я мог сузить и переделать этот перечень, перечислив все возможные причины, от наиболее к менее вероятной, а затем написать на пейджер специалисту – неврологу, нейрохирургу или офтальмологу, – чтобы тот подтвердил или опроверг мои подозрения. Я чувствовал себя по-другому, потому что я был другим. Спустя почти год интернатуры я чувствовал себя почти настоящим врачом. Почти. Когда я осмотрел остальных пациентов в отделении – не было ничего неотложного, лишь несколько разговоров с расстроенными, запутавшимися родственниками, – в мою голову закрался новый голос. «Когда есть возможность поесть, ешь». Я подошел к коробке с шоколадными пончиками на столе в центре отделения, как вдруг администратор отделения протянул мне телефон со словами: