Этот год бессонных ночей не прошел для меня незаметно. У меня стало больше седых волос, я прибавил несколько килограммов в весе, а также обзавелся двумя новыми подбородками. У меня впали глаза и появилась раздражающая особенность иногда засыпать на середине предложения. Я был немного похож на Акселя, каким его впервые увидел.

Пока я скользил тем солнечным июньским утром по вестибюлю больницы, перед глазами мелькали сцены минувшего года. Как я узнал, что Карл Гладстон вернулся домой, и составлял учебный план на лето; как я выбросил свой запас презервативов, получив отрицательный результат анализа на ВИЧ; как съел опасное для здоровья количество кукурузных хлопьев. Одной из знаковых стала новость о том, что Питер и Денис Ландквист покинули больницу, держась за руки. Единственной недостающей деталью оставалось сердце для Бенни.

Я понял, что стал настоящим врачом, когда обстановка вокруг перестала напоминать фильм. Я больше не играл роль.

Я понял, что стал настоящим врачом, когда обстановка вокруг перестала напоминать фильм. Я больше не играл роль.

Я неоднократно в его присутствии проводил аналогию с «Волшебником изумрудного города». Он был Железным дровосеком, нуждавшимся в сердце, а я – Страшилой, которому был нужен мозг. Во всяком случае, получше того, что был. Со временем, однако, я перестал видеть свою жизнь через объектив видеокамеры. Я перестал воспринимать свою работу как фильм, в котором мне посчастливилось играть главную роль. Это было не «Шоу Трумана»[90]. Набравшись уверенности в выполнении своей работы, я перестал чувствовать себя актером, играющим отведенную ему роль. Медицина была работой, и теперь я выполнял ее легко и уверенно. Мне не нужен был сценарий, чтобы ему следовать.

Пугающий, вдохновляющий год в медицинском центре Колумбийского университета наполнил мой мозг всевозможными знаниями – медицинскими и не только, – на обработку которых у меня уйдут многие годы. Я все еще пытался найти баланс между работой и личной жизнью и в итоге стал воспринимать свою работу как нового члена семьи, непредсказуемого сводного брата, которого по большей части обожал, хотя временами на дух не переносил.

Надевая белый халат в тот последний день интернатуры в июне, я думал о сказанных в самом начале года словах Байо: «Каждый может сломаться». Сломался ли я? Вероятно. Возможно. Дальше-то что? Мы с ним никогда не обсуждали, что бывает после этого. Может быть, я оказывался сломлен много раз, но теперь чувствовал себя заново аккуратно собранным, как это пытались сделать с Шалтаем-Болтаем. Трещины были отчетливо видны – они навсегда останутся со мной, – однако я снова был целым, пускай и немного в другом виде. Собрали меня заново близкие мне люди – мои коллеги, родные, друзья, мои наставники, – те, кто хотел, чтобы я преуспел. В целом я был в весьма неплохой форме и радовался, что недосып и душевные страдания не нанесли мне непоправимый урон. Я пережил год интернатуры, и теперь, когда говорил: «Здесь происходят удивительные вещи», я действительно так думал.