«Я решил взять Сенаторство. Пожелай мне удовлетворения в этой деятельности, принять которую по некоторым причинам необходимо и чем скорее, тем лучше!» И через несколько месяцев: «…Морально все еще скорблю и не могу примириться со сделанным мною шагом, хотя давно уже сознавал его необходимость. Грусть увеличивает и то обстоятельство (пусть оно останется совершенно между нами), что на несколько дней мне было улыбнулось счастье в смысле соединения моей любимой деятельности с званием Сенатора. Н. А. М[анасе-ин] решился просить Г[осуда]ря назначить меня сенатором с возложением на меня обязанностей обер-прокурора, как это было, во время оно, с Фришем и Бером. Но Государь строго проводит идею несовмещения званий. А как бы было хорошо во всех отношениях это соединение… Боюсь, что прощальные обеды, спичи, подношения и т. д. снова меня расстроят…»

И еще через четыре месяца: «Друг мой, я вижу, что сделал величайшую ошибку, пойдя в Сенаторы. Я совершил нравственное самоубийство, приняв это звание. Я принес в жертву все мои способности, все мои силы для того, чтобы стать в многочисленную комиссию, занимающуюся бесплодною работою над мелочными делами. Тоска грызет меня все это время, масса писания, масса потерянного времени в скучных прениях, масса мелочной работы — гнетут меня. Мин. Юст. докладывал о возложении на меня обязанностей Обер-прокурора — но согласия не последовало. Многолетняя работа с напряжением всех сил, — жертва здоровья и материальными благами, — труд на пользу общества — тяжкие потрясения после 17 октября 1888 г. — все это позабыто и принесено в жертву застарелому и упорному нерасположению… Что делать! Насильно мил не будешь…»

В письмах Анатолия Федоровича этого времени сквозит неутоленное честолюбие, сознание того, что по уму, образованию, по громадному опыту судейской деятельности и беспредельной преданности тому, что он называл «делом Новых Уставов» — он достоин большего, чем быть в ряду, в лучшем случае, безразличных к правосудию людей, именуемых сенаторами. Людей, в большинстве своем, считавших звание сенатора наградой за верную службу, позволяющего провести безбедную старость… «Нравственное самоубийство» видится Кони лишь в том, что он обрек себя на безгласное пребывание в стане малосимпатичных ему людей. Должность же обер-прокурора возвратила бы его снова к живому судейскому делу, предоставила трибуну «говорящего судьи».

Ну что же, не так и много прошло времени, как последовал желанный указ: «Сенатору Тайному Советнику Кони По Именному Его Императорского Величества Высочайшему указу, данному Правительствующему Сенату в Гатчине, октября в 21 день за Собственноручным Его Величества подписанием, в котором изображено: «Сенатору Тайному Советнику Кони Всемилостивейше повелеваем исполнять обязанности Обер-Прокурора Уголовного Кассационного Департамента… с оставлением в звании Сенатора.