В рубке стало так тихо, мне слышалось биение собственного сердца. Многое мне открылось в те минуты. С того дня, как наши бронепоезда покинули Москву и двинулись к линии фронта, а особенно с началом огневых налетов, я всегда видела Степана Сидоровича там, где было особенно трудно, опасно, где надо было кому-то помочь, что-то кому-то разъяснить, кого-то поддержать словом участия. И не удивлялась, это было в порядке вещей: где еще находиться политработнику, как не в расчетах, среди бойцов, на бронеплощадках?! Поймала себя на мысли, что он никогда не повышал голоса, никого не одергивал и не дергал. К нему шли за советом, за помощью. А то и просто отвести душу, почитать письмо из дома. Посмотришь на него, вроде бы и не видный, а красив. Красив не показной своей смелостью, целеустремленностью, способностью в каждом бойце разглядеть его сильные и слабые стороны, красив врожденной организаторской хваткой, умением подчинить все и все одной цели, одной задаче — разгрому врага.

Да, наш комиссар был, что называется, партийный с головы до ног. Во всей своей полноте и наглядности это открылось мне особенно в те минуты, когда я услышали, как говорил он о Ленине.

Поняла я и другое: партийный человек и отличный человек — понятия эти должны быть равнозначны, и такими они были в применении к нашему комиссару.

Ко мне комиссар относился, пожалуй, скорее по-отечески, чем начальственно. Зная о моем довоенном прошлом, вовлек в партийную работу, и теперь мне довольно часто приходилось выступать с докладами и в бронедивизионе и в армейских частях. И хотя это было не легко — ведь воевали и работали, но комиссару ни в чем не откажешь — особенно я к нему потянулась всей душой после памятного разговора в командирской рубке. Я поняла, он умеет далеко видеть, глубоко чувствовать. В трудный час поделилась своим сокровенным с комиссаром: «Нет вестей от Ивана». И когда партком наркомата черной металлургии переслал мне солдатский треугольник с номером полевой почты Ивана, Степан Сидорович радовался так искренне, будто получил долгожданную весточку от своей собственной семьи.

Как-то, после удачного огневого налета, комиссар встретил меня в коридоре нашего вагона-штаба со словами: «Спляши, инженер-ефрейтор, узнаешь интереснейшую для тебя новость», открыл дверь своего купе, завел пластинку и заставил плясать, а потом вручил толстенное письмо от Ивана. Это было второе письмо с разрывом почти в четыре месяца.

«…Поверишь, я и думать забыл о своей специальности, или, может быть, так кажется, — писал Иван, — но иной специальности, чем умело бить врага, никто из нас теперь и не знает. Все прошлое, милое, родное притаилось где-то в глубине… Мы продвигаемся вперед, на запад, медленно, с жестокими кровопролитными боями, и это стало нашей сутью, нашим повседневным долгом — драться, уничтожать фашизм. Гибнут товарищи, но все равно, всех не убьют, и мы победим. Так будет, это точно. Сам себя не узнаю, и не узнаю своих друзей-фронтовиков. Мы бьем этих гадов, взрываем мосты, отрезаем дороги отступления, выметаем фашистскую нечисть из наших деревень, из городов, мы очищаем нашу землю, освобождаем наших людей. Это главное. Партизаны не дают врагу покоя ни днем, ни ночью. До победы, чувствую по всему, еще далеко, но что мы победим, повторяю, не сомневаюсь. Каждый дерется с верой в погибель врага, с верой в будущее. Верю и я в нашу встречу после войны…»