— Видал ты, что значит «Родина у всех есть», как кто-то тут сказал, — закончил Филимон.

— Молодчина тот американец, понял значит, что только у нас настоящая Родина, — на удивление всем снова заговорил Шевчук Володя. — Поэтому за нее все мы и боремся. А любим мы ее, ведь вся она наша. Вот возьму хотя бы себя — пусть я мало лет прожил, но все родное со мной. Кусок черного хлеба, что у матери ел, никогда не забываю, хотя давно уж и матери и отца нет. Не забываю никогда и не забуду наши поля, а они, ребята, особенные, тянутся, как небо, без конца и без края.

Только выйдешь за деревню — и ты уже в поле. И сейчас, только, пожалуйста, не смейтесь, каждую ямочку, каждый камушек под ногой своей чувствую, и особенно на том кургане, что в поле. Это холм такой стоит в поле посредине его, и на нем в центре громадный дуб растет.

— Так это, наверное, Володя, могила воинов, что землю защищали, а дуб тот, видать, памятник, — комментирует Филимон.

— Правильно, у нас так и говорят старые люди — «святое это место». А для нас, ребят, это если сказать — вся жизнь, там и в войну играем, а желуди дуба и пулями, и снарядами бывают и для девчат бусы, да что говорить — жизнь!

И вот когда война началась, пусть я был судим и последний, что называется, человек, но первое, что стало перед глазами, от чего сжалось все внутри — это вот поле, дуб, вся моя деревня, дом, школа. И подумал я, так неужели можно допустить, чтобы враг все это уничтожил, отнял?

Нет, дороже своего края, ничего нет. Вот почему я так просился на фронт.

— И еще потому просился, что все же в людей веришь не так, как мать по старости своей думала, — вставил тут же Филимон и при этом дружески ткнул в плечо хмурого Шумакова, — понял теперь друг, — мы же свою родину защищаем.

— Тут и доказывать нечего и спорить, выходит, не о чем… Пусть мы были судимы и сидели за решеткой. Но коль скоро нам поверили и дали в руки оружие, вину свою кровью смоем. Не знаю, кто как, а я что думал, то и сказал… — решительно заявил Лысов — самый молодой из всех.

— А мы что же? И мы так… — зашумел вагон. И глухо те же слова произнес Шумаков.

Так вот в ночной беседе у раскаленной печки в полутемном вагоне приоткрылись передо мной люди шоферской команды, и я увидела, поняла: нет, совсем они не пропащие. И напрасно предостерегал меня начальник автослужбы, — какой бы груз ни отягчал их души, воюя с оружием в руках за правое наше дело, они чувствуют себя в одном строю со всеми советскими людьми, а воинская дисциплина и доверие, которое им оказывают, — сделают свое. Уже одно то, что все они добровольцы, — говорит в их пользу.