Москва не без основания полагала, что трипартитный договор тогда едва ли был возможен из-за откровенно антисоветской позиции польского эмигрантского правительства. Кризис в чехословацко-польско-советских отношениях был налицо. И тут на первый план стала выступать и, в конце концов, зажила самостоятельно идея сепаратного советско-чехословацкого договора. Начался зондаж позиций обеих сторон. 19 марта Богомолов пригласил Бенеша на завтрак, чтобы прояснить, в частности, и вопрос о советско-чехословацком договоре. Принципиальные соображения президента сводились к следующему: а) это восстановление в новых условиях советско-чехословацкого договора 1935 г.; б) это приближение к трипартитному чехословацко-польско-советскому договору, как подготовка к общей славянской политике в будущем; в) это соответствие договору СССР с Англией, «чтобы остальная Европа могла спокойно его (советско-чехословацкий договор. – В. М.) принять и не расценивать как проявление вашего империализма». Заявив, что ему неясны некоторые вопросы советской политики, Бенеш прямо спросил у Богомолова, намерено ли советское правительство до окончания войны (курсив. – В. М.) заключить с Чехословакией договор о сотрудничестве и взаимопомощи в духе договора 1935 г. и советско-английского договора 1942 г. Его интересовал также вопрос об отношении СССР к проекту трипартитного договора, к Германии и немцам вообще и, в частности, к проекту переселения немецкого меньшинства из Чехословакии[780]. На следующий день Богомолов сообщил в Москву о встрече с Бенешем и поставленных им вопросах, в том числе и о подписании договора еще до окончания войны. Но советское правительство, по всей видимости, не торопилось с ответом, как не торопил его и Бенеш.

Президент собирался в начале мая с визитом в США и 4 апреля встретился с У. Черчиллем, чтобы обсудить с ним ряд вопросов. Британский премьер поинтересовался, в частности, как обстоит дело с чехословацко-польским сотрудничеством. Бенеш ответил, что оно находится «почти на мертвой точке», но он надеется все же на достижение договоренности. Черчилль высказал свою заинтересованность в этом, но заметил, что Польша должна была бы пойти на территориально компенсированные уступки в отношении России на востоке: «Если нам удастся их (поляков. – В. М.) в этом убедить, то это будет большим шагом вперед. Вы ведь определенно люди разумные, а поляки неразумные». Премьер говорил и о России, подчеркнув, что «вопреки всем потерям она выйдет из войны сильной, мощной, и ее сила возрастет… Балтийские государства окончательно будут принадлежать России. Как и в 1914 г., Россия идет вместе с нами против общего врага, и мы будем последними, кто захочет отнять у нее территории, которые принадлежат ей исторически и стратегически. Это относится также и к восточным границам Польши… Но именно потому, что Россия будет так сильна, было бы ошибкой существование на западе от нее ряда маломощных, неорганизованных государств и государствочек… С Россией должны договориться и мы, и американцы, это будет нелегко, но иначе не будет прочного мира». Бенеш согласился с этим и заявил, что его желание видеть сильную Польшу не означает возможность участвовать в создании конструкции, которая могла бы превратиться в антироссийский альянс или в то, что реакционеры именуют «санитарным кордоном»[781]. Интересно отметить, что сразу после встречи с Черчиллем Бенеш продиктовал Ф. Моравецу текст секретной информации для Москвы об этой встрече: «В советских вопросах Черчилль был весьма позитивным, в польских – весьма разумным, а в немецких – крайне радикальным. Он просил президента, чтобы во время своего визита в Америку поддержал английский тезис о необходимости сотрудничества с советской Россией», подчеркнул, что «советская Россия выйдет из войны сильной и что было бы политическим безумием рассчитывать на что-то иное»[782].