Позже я бывал у него в соседнем доме – в его отдельной комнате. Там эти лагерные черты были еще заметнее. Стакан, из которого он пил, был совершенно зеленый, и он утверждал, как всегда очень авторитетно, что он медик, и знает, что в воде микробов больше, чем в воздухе, и поэтому никогда не мыл стакан. Я уверен в том, что у Неклюдовых был только один раз, и не помню, говорил ли что-то Варлам Тихонович. Я думаю, он почти ничего не говорил. Лишь позже я понял почему. Потом, когда я стал бывать у него, если случайно появлялся кто-то еще, он по лагерной привычке тут же прекращал разговор или переводил его на какие-то несущественные темы. О серьезных вещах он мог говорить только вдвоем. Чтобы не было свидетеля.

Шаламов приходил на наши вечера забытой поэзии. Для нас общим был интерес к неподцензурной литературе. Ведь тогда людей, читавших, любивших «несоветских» писателей начала века, писателей русской эмиграции и писателей, побывавших в разные годы в советских тюрьмах и лагерях, было не так уж мало, и это был совсем особый круг русской интеллигенции. Но в нем было мало тех, кто сам писал в разных жанрах – от поэзии до литературоведения, что-то печатал, о чем-то говорил вслух. А я писал для Литературной энциклопедии – это было тогда очень известное и либеральное издание – заметки о писателях начала века – Мережковском, Минском и о сотне других. Мне удалось сделать первую за много десятилетий публикацию стихов Андрея Белого в «Дне поэзии», потом – прочитать о нем доклад у Лотмана на конференции в Тарту.

Для начала я попытался через Игоря Александровича Саца, который с Твардовским выпил все же много больше водки, чем со мной, уговорить Александра Трифоновича опубликовать «Колымские рассказы» (но не стихи Шаламова, которые принес Солженицын, точно зная, что в «Новом мире» тогда стихов не печатали). Это какие-то очерки, – ответил Твардовский, измученный борьбой за издание того же Солженицына и в целом не понимавший литературы XX века. Позднее я узнал, что рассказы Шаламова были хорошо известны если не Твардовскому, то Анне Берзер и отделу прозы «Нового мира» под ее руководством. Мы все подрабатывали в те годы внутренними рецензентами (и это был основной заработок – более регулярный, чем гонорары) – я в «Москве» и «Знамени», Шаламов – в «Новом мире». И он не мог не показать в редакции свои «Колымские рассказы». Не хочу комментировать эту позорную для «Нового мира» историю.

Зная о моей активной публикаторской деятельности, в начале нашего знакомства и в последующие годы Шаламов всегда давал мне машинописи, редко – карандашные рукописи своих стихов и рассказов. К тому же Варлам Тихонович спрашивал мое мнение о своих стихах. Однажды с некоторым стыдом я признался: «Вы меня около года назад спрашивали, что я думаю», – забыл, о каких именно стихотворениях, он мне давал их очень много и, по-моему, стихи мне понравились, но я похвалил самые неинтересные. Шаламов усмехнулся и сказал: «Да, я тоже так думаю». Это были нехарактерные для Шаламова два более-менее случайных стихотворения. Я даже не помню, какие именно, но помню эту ситуацию. Стихотворения несколько приглаженные, близкие к «Камню» Мандельштама – находящиеся в акмеистической традиции, а не ломавшие ее, как другие его стихи.