Какой была естественная советская реакция на выход журнала с подобными публикациями? Тут же был написан донос в ЦК от редакции «Юности» об изданном журналом ЦК ВЛКСМ сборище антисоветских текстов. Когда я узнал, что все сотрудники «Юности» подписывают этот донос, я начал ходить по кабинетам и убеждать, что нехорошо подписывать доносы на друзей, которыми были и члены редколлегии «Сельской молодежи» и ее авторы. Мне предложили больше в редакцию не приходить.

Прекратилась не только моя работа в «Юности», но и ежедневное личное общение с советской литературой. Завершалась хрущевская эпоха, позволявшая моим сверстникам – почти уже прославленным поэтам и прозаикам журнала «Юность» вольготно сидеть на двух стульях: быть кумирами, вестниками правды в человеческих отношениях и свободы в политической жизни и – одновременно – пропагандистами все ужесточающегося советского режима.

Первой еще в 1959 году это поняла и сформулировала Белла Ахмадуллина:

И до конца жизни, пытаясь, как и Катаев, подретушировать свой образ, Вася Аксенов не мог избавиться от ощущения предательства. Он называет предсмертную книгу «Таинственная страсть». Собственно, предательством свое поведение с меньшим основанием Бэлла, с большим – Аксенов называют лишь потому, что заявленные ими претензии и приобретенная известность не соответствуют реалиям. Аксенов, рассказывая о своей неукротимой честности, скромно умалчивает о том, как он и другие молодые литераторы были собраны в «Юности», чтобы хором лгать Джону Стейнбеку о свободе в Советском Союзе (только Бэлла как-то пыталась выделяться из хора), не упоминает о своей восторженной (и очень высоко оплаченной издательством «Молодая гвардия») книге «Любовь к электричеству» о террористе и фальшивомонетчике Красине. А главное, рядом с этими веселыми людьми, якобы приспосабливавшимися, как пытается оправдать себя и своих друзей Аксенов, лишь потому, что «все они предназначены для рабского предательства» (фраза из последнего романа), потому что в их семьях были люди, сидевшие в лагерях, были люди расстрелянные; рядом с ними была еще многочисленная среда советских переводчиков и не таких прославленных поэтов и прозаиков, которые не сдались и никого не предавали, защищали Бродского, как Фрида Вигдорова, свободу печати, как Лидия Чуковская. Когда Олег Михайлов, сперва подписавший письмо в защиту Гинзбурга, а потом в открытом письме снял свою подпись (ему объяснили, что иначе его повесть не будет напечатана), он прибавил: «Я как русский писатель не стану защищать какого-то Гинзбурга!». И три года не мог прийти в Дом литераторов – с ним никто не здоровался.