Кровавоглазая ненависть била из кротких голубых глаз Шестерикова – та ненависть, что подкидывала к плечу обрезы и поднимала на вилы охочих до чужого хлеба и заставляла свое сжигать, чтоб не досталось никому, и которая была обратной стороной любви – к мягкой родящей земле, к растущему колосу, к покорной и доверчивой, словно бы понимающей долг скотине, – ненависть человека, готового трудиться и поливать эту землю потом, чтоб накормить весь свет, и у которого не получается это, не дано ему, не нарежут ему вдоволь земли, потому что от этого странным образом разрушится весь порядок жизни, позволяющий такому Светлоокову холить свое мурло, писать бумажки, годные на подтирку, и ощущать себя поэтому хозяином (3/122).

Кровавоглазая ненависть била из кротких голубых глаз Шестерикова – та ненависть, что подкидывала к плечу обрезы и поднимала на вилы охочих до чужого хлеба и заставляла свое сжигать, чтоб не досталось никому, и которая была обратной стороной любви – к мягкой родящей земле, к растущему колосу, к покорной и доверчивой, словно бы понимающей долг скотине, – ненависть человека, готового трудиться и поливать эту землю потом, чтоб накормить весь свет, и у которого не получается это, не дано ему, не нарежут ему вдоволь земли, потому что от этого странным образом разрушится весь порядок жизни, позволяющий такому Светлоокову холить свое мурло, писать бумажки, годные на подтирку, и ощущать себя поэтому хозяином (3/122).

Именно эта ненависть – страшная цена для человеческой души – защищает Шестерикова от тайной службы:

Границы же власти таких людей, как Светлооков, он определил, не рассуждая, одним инстинктом травленого зайца: она там проходит, эта граница, где ты не допускаешь их к себе в душу… сколько лет уже это в нем звучало, как заклинание: не верь им! Не верь им никогда. Не верь им ни ночью, ни днем. Не верь ни зимою, ни летом. Ни в дождь, ни в вёдро. Не верь и когда они правду говорят! (3/122–4).

Границы же власти таких людей, как Светлооков, он определил, не рассуждая, одним инстинктом травленого зайца: она там проходит, эта граница, где ты не допускаешь их к себе в душу… сколько лет уже это в нем звучало, как заклинание: не верь им! Не верь им никогда. Не верь им ни ночью, ни днем. Не верь ни зимою, ни летом. Ни в дождь, ни в вёдро. Не верь и когда они правду говорят! (3/122–4).

И в этом сошлись Шестериков, которому «не хватило обрезов», чтобы защитить свой клочок земли, и незнакомый ему казненный в подвалах Лубянки корниловский офицер, наставлявший генерала Кобрисова: «Даже если правду можно сказать, все равно врите. Спросят, кто написал “Мертвые души”, – говорите: “Не знаю”. Гоголя не выдавайте. Зачем-то же им это нужно, если спрашивают» (3/273).