И ещё о том же — уже в письме Никифорову: «Бурлюк почувствовал себя совсем больным — “права” на его прекрасные холсты остались за музеями и миллионной по богатству людей и всякого добра нашей Родины. Она — вы (поколение) должны беречь и заботиться о творчестве Великого Бурлюка. Нет у вас о нём ни книг, ни его прекрасных человечески стихов. Вы бедны добротой к Бурлюку. Это не исправишь, ваше поколение не оценило всего того величия работы, сделанной для Родины Бурлюком». К словам жены Бурлюк приписал: «Я потратил 3000 дол<ларов>, чтобы получить из 10 000 работ Давида, Владимира и Людмилы, оставшиеся на Родине на сохранение “у своих”, хотя бы 3 картины и штук 5 из хранящихся в подвалах Третьяковки и Музея имени Александра III-го. <…> Мне отказали в выдаче того, что им не нужно и не ценно. Конфисковали в 1917–20 годах коллекции буржуазии, а наши картины под эту рубрику не подходили».

Несмотря на прошедшую тогда в Москве пресс-конференцию, единственным упоминанием в прессе о пребывании Давида Бурлюка в СССР стала заметка журналиста Петра Чумака «Незабываемые встречи» в тамбовской «Молодёжной газете», организованная, видимо, не без помощи Никифорова. Почти перед самым новым, 1966 годом Бурлюк писал ему: «Вы пробили малую дырочку, всё же пробили в непонятном, грубом, неделикатном бойкоте нашего за свой счёт визита на милую Родину ведающих голосом прессы в Москве. Пишите откровенно, как вы объясняете по-видимому любезный приём в разных высоких инстанциях и затем таким толчком взашей учителю Маяковского, бойкотом упоминания в прессе. <…> Вот так казус. Получилось что-то непонятное нам и ясное вам».

«Непонятным» Бурлюку было то, что команда освещать его приезд так и не поступила. Советские чиновники в очередной раз убедились в том, что при всём своём антивоенном настрое Бурлюк принципиально оставался аполитичным, заявляя, что круг его интересов включает лишь искусство, и вовсе не собирался критиковать США, страну, к которой испытывал чувство глубокой благодарности. Разумеется, предавать его визит широкой огласке в советской прессе не было никакого смысла.

Идти наперекор своим убеждениям даже ради возвращения собственных картин Давид Бурлюк не собирался.

К счастью, горевать и сокрушаться не было времени. Дома его ждало множество дел. «Отдыхать — какое ленивое слово, мы с Бурлюком его боимся и по сю пору встаём в 7 ½ часов утра, слушаем радио (у нас нет телевизии, мы бережём зрение), кушаем завтрак с кислым молоком и принимаемся за нашу работу. Бурлюк — искусство, я по хозяйству, сокращать и писать “Мемуары”», — писала Мария Никифоровна в Тамбов 28 января 1966 года.