Бурлюк ответил без промедления:

— Вы не серьёзно ставите вопрос. Я не могу покинуть Америку. Там мои сыновья, внуки. Там моя жизнь. Я слишком стар, чтобы в восемьдесят три года начать жизнь заново.

Мария Никифоровна ответила более твёрдо:

— Не вернуть картины старому заслуженному художнику, который столько сделал для сближения и взаимопонимания американского и русского народов, — простите меня, иезуитство. Я привыкла называть вещи своими именами.

От угощения Бурлюки отказались. Прощаясь, Мария Никифоровна жёстко проговорила:

— Мы готовы в любой день покинуть Россию!»

Конечно, оставаться в Москве после такой встречи не было никакого смысла. Бурлюки поспешили домой — благо дел и планов было множество.

«И вот наступил последний день пребывания Бурлюков в Москве», — вспоминал Гендлин. «На прощальный завтрак в ресторан “Националь” Бурлюк пригласил Л. Брик и В. Катаняна, В. Лидина и В. Перцова, Л. Маяковскую, П. Антокольского и нас с женой.

Мария Никифоровна грустна, видно, что ей трудно сдержать слёзы. От волнения у Бурлюка садится голос. Вот-вот он заплачет. Все смотрят на часы, Бурлюка просят произнести тост. Все встали. Давид Давидович упрямо наморщил большой в веснушках лоб. Подумав, он сказал:

— Я верю, что мои писания когда-нибудь увидят свет в России. Недаром я был первым поклонником, другом и издателем Велимира Хлебникова; на мне горят и будут гореть лучи славы его, и Володи Маяковского, и Васи Каменского, — трёх бардов, скакунов поэзии Парнаса Российского. Вот за это я могу выпить!

В аэропорту Шереметьево Мария Никифоровна, обняв нас, сказала:

— В жизни мы сделали много ошибок. Одна из самых больших — наш второй приезд в Россию. На родине Бурлюка не любят и не понимают. На протяжении десятилетий наши слёзы по России были напрасными.

Давид Бурлюк слышал, что сказала его жена. Он добавил:

— Наш плач по России был неоправданным…»

Позже, уже из Америки, Давид Давидович с Марией Никифоровной будут продолжать писать и Гендлину, и Никифорову (кстати, Гендлин упоминал, что Никифоров во время единственной встречи в Москве выдавал себя за незаконнорождённого сына Бурлюка и просил его оформить на него наследство, чем страшно возмутил Марию Никифоровну; тем не менее переписка активно продолжалась). В письмах Марии Никифоровны к Гендлину есть несколько замечательных фраз о Бурлюке и его творчестве, например, эта: «Людей Бурлюк знает с первого взгляда и всегда осторожен».

Она сетует на то, что «…на чужбине мы всегда одиноки, так же как и там, где мы родились… все кто нас любил и ценил — ушли к “фиалкам”…». И, конечно же, на то, что признания на родине так и не суждено было дождаться: «Спасибо — Бурлюка Великого стихи прекрасны и я их только печатаю, а родина — продолжает “спать” — долго, долго спит и нет уже уверенности, что когда-нибудь порадует Бурлюка “книгой” за его верную и вечную любовь к ней».