Петр присел рядом.

— Ты одно еще смоги…

— Смогу. А двойню — надо. Чтобы уж сразу… Первый и последний раз буду рожать.

— Кто тебя надоумил, — удивился Петр. — Бабка какая нагадала?

— Сама знаю… А будет сын… Слово даю.

Петр рассмеялся. Он прислонился к Ульяне, желая запеть от чувства необыкновенной легкости и одновременно силы.

— Ушел бы ты из магазина, Петя?

Он продолжал улыбаться, а внутри крепло и поднималось то, чем он всегда был готов хлестнуть жену.

— Не твоего ума дело. Мое условие вечно: что хочу, то и ворочу. Окромя, конечно, баб. Вон их скока, а я на них — без внимания. Ценить это — тебя нет… А ерунду сморозить горазда.

Ульяна странно-редко задышала.

— Ну ладно, — примиряюще сказал Петр. — Волноваться тебе не положено.

Жена, освободившись от его рук, жестко сказала:

— Злой ты, Петя, и упрямый… В тебе с годами что-то одно переборет: или гонор твой, или доброта.

Петр уязвленно молчал. Молчала и жена. Но это молчание не сулило ничего хорошего. Если бы Ульяна всплакнула, то полбеды. Но она как бы оцепенела, и глубокий вздох был не облегчающим, а тягостно-горестным.

Он, поняв это, поспешил увести ее, дав себе зарок больше не обижать жену.

По дороге Ульяна немного оттаяла, и всё оглядывалась на перевоз, в надежде, что, может быть, с этого дня ее навсегда оставит ущемленность, терзающая с детства невыплаканной болью.

Не сбылись надежды Ульяны, и не сдержал слова Петр, вспомнив о своем обещании лишь теперь…

Он слабо махнул Веруне, торопясь дальше…

Главный въезд был с другой стороны селения, где шла дорога на центральную усадьбу. А с этого края хутора до перевоза был пробит летник: полная черной, жирной грязи и в сушь, колея. Правда, невдалеке тянулась изогнутая дугой тропа, которая и вывела Тягливого на нужную улочку…