Никлас встает на лестнице таким образом, чтобы сзади него, фоном, виднелась трибуна Гитлера:

– Там наверху стоял и мой отец, выступал перед Гитлером. Он отлично выглядел. Но та чушь, которую он нес, которую несли все они… То, как они буквально выкрикивали свои речи, словно пытаясь заглушить, перекричать свою совесть… Это было ужасно. Хотя ими восхищались, их приветствовали восторженными криками. Ужасно.

Потом Никлас достает мобильный и начинает фотографировать Поле Цеппелина.

– Я покажу его своей жене Ханнелоре, – говорит он, а потом фотографирует нас с Сергеем, – и вас тоже, раз так сложилось, что ни в прошлый раз, ни в этот вам с ней не довелось познакомиться.

Франк делает несколько снимков, убирает телефон в карман и снова оглядывает окрестности.

– Что ты думаешь о современной Германии, о современных немцах, потомках тех, кто стоял здесь, на Поле Цеппелина, и исступленно орал «Хайль Гитлер!»?

– Думаю… – Франк смотрит на трибуну Гитлера, словно внутренне решая для себя, стоит всё-таки подняться на нее или нет. Он медлит. Кажется, подниматься всё-таки не хочет. – …Еще минимум сто лет к немцам будут присматриваться и относиться с опаской. Кто их знает, этих немцев, на какие еще преступления они способны. Такие опасения имеются. Поэтому я очень рад образованию Европейского союза, тому, что мы объединились. Соседи за нами действительно присматривают, особенно французы, чтобы мы вновь не выбрали некий особый путь. За это я им благодарен. Так и должно быть. И побаиваются нас совершенно справедливо, я думаю. Мы несколько в ином положении, чтобы делать по-своему, так, как мы хотим. Как только мы хотим выделиться, сразу же всплывает наше прошлое, а именно Третий рейх. «Ага, значит, немцы опять диктуют нам свои условия, значит, они опять хотят господствовать в Европе, во всём мире». Такие мысли возникают в каждой голове. Но всё равно я уверен, что большой опасности пока нет. Хотя полагаю, что внутри немецкой души до сих пор не искоренены очень опасные вещи. Именно потому, что наши родители и деды трусливо молчали и унесли правду с собой в могилу. А ведь они всё это начали, они всё это творили. Кстати, у меня дома, если помните, на стене висит картинка – на ней нарисованы теплые домашние немецкие тапки из войлока. Но если присмотреться, – видно, что тапки все испещрены свастикой. Эту картинку я повесил у себя потому, что она очень точно передает немецкий характер. Мы милые. И одновременно опасные.

Франк умолкает. Могу поспорить, что перед его глазами пролетают кадры из «Триумфа воли». Громкие приветственные крики, свастики, вскинутые в приветствии руки. Но это было тогда. Давно. Сейчас Поле Цеппелина – каменное недоразумение, где гуляем лишь мы и ветер. Я сажусь на холодную ступеньку и, задрав голову, спрашиваю Никласа, стоящего рядом и озирающего окружающее пространство: