Мне послышалось?

Фон Ширах повторил снова. И добавил:

– Забавная была история. Дед, мать, отец, Гитлер и Ева – они были самыми близкими людьми очень долгое время. Началось всё так: деду нужна была помощница в фотоателье. Ею оказалась семнадцатилетняя девушка-практикантка, которая хотела работать в фотоателье лаборанткой. Эта девушка была из Мюнхена, из учительской семьи. Она была ровесницей моей матери. Короче говоря, это была та женщина, в которую, как считается, влюбился Адольф Гитлер. История их знакомства началась совершенно буднично. Гитлер как-то зашел в ателье к деду, тот попросил практикантку принести для господина Вольфа (так в целях конспирации называли Гитлера) пива и колечко «Краковской». Так Гитлер познакомился с Евой Браун. Деду, кстати, это не очень нравилось. Ему не хотелось, чтобы его ученица забивала себе голову всякой там любовью. Ева Браун до самого конца, до 45-го года, оставалась сотрудницей фотоателье Гоффмана, как, впрочем, и ее сестра. Это еще более укрепило связь между Гитлером и моим отцом, моей матерью.

Я вновь посмотрела на Рихарда.

Его губами мне улыбались губы Бальдура, его глазами на меня пристально смотрел Генрих Гоффман, а на голове Рихарда, волнуемые ослабшим от жары ленивым ветерком, кудрявились волосы Генриетты. А сидели мы в том месте, где любил бывать Гитлер.

Мы с Рихардом сидели в рейхе, друг против друга, так, как будто шелуха современности, наросшая за десятилетия после тех давних событий, вдруг облетела, и мир стал черно-белым, как на хронике, а там, в нескольких десятках метров от нас, на Одеонсплатц, висели растяжки со свастикой и маршировали люди в форме…

Фон Ширах молчал. Он провел рукой по своему взмокшему лбу и смахнул налипший на него серебристый завиток волос. Я молчала тоже. Понимал ли он, что сейчас я переживаю очень странные секунды своей жизни, которые трудно описать словами? Это как будто время преломилось, хрустнуло сломанной костью, словно ты умер и словно три свои смерти назад ты сидишь, дышишь, а под тобой движутся тектонические плиты. Вокруг меня шумела немецкая речь, сопровождавшаяся аккомпанементом шороха листвы, утратившей хлорофилл. И перед глазами мелькали черные точки и заломы старой пленки.

Я не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я заметила, что теперь уже моя рука накрыла его пухлую руку, от которой исходил жар. Фон Ширах мягко понимающе улыбнулся. А я в ужасе смотрела на стол. Моя пустая чашка кофе, его газировка со стаканом, лилия в вазе, книга «Тень моего отца».

– Простите, – сказала я, осторожно отлепив свою руку от руки Рихарда, – теперь мне тоже нужен глоток минералки, наверное.