Фон Ширах, сложив руки на груди, взглянул на меня и вдруг сказал:

– А жарко сегодня, да?

Его вопрос меня слегка обескуражил:

– Очень, – сказала я, пытаясь вернуть Рихарда в 30 сентября 1966 года. – А какая была погода, когда открылись ворота Шпандау и из них выехали две черные машины, в одной из которых сидел ваш отец?

– Было тепло, может, нет. Я не помню, – сказал он и виновато взглянул на меня. – Представляешь, что это такое, когда ты видишь человека, которого никогда не мог обнять? Ведь я до этого ни разу не мог прикоснуться к отцу, не говоря уж о том, чтобы обнять его. И вот это происходит в первый раз, и это очень непривычно, очень непросто. Но само освобождение проходит, как в дурмане: мы, отец и трое сыновей – Клаус, Роберт и я, – сидим в отеле, курим только сигары, пьем шампанское, пытаемся сделать из этого праздник.

– Но? – предвкушала я драматическую развязку, которую предвещало погрустневшее красное лицо Рихарда.

– «Но» – это не факт и не одна ситуация. «Но» – это процесс. В один момент мы возвращаемся в реальную жизнь, и наступают будни. И ты понимаешь, что тот мир, который был создан в письмах, кратковременных и редких посещениях отца в тюрьме, – мир искусственный и очень хрупкий. И ты понимаешь, что те звуки скрипок, которые звучали в наших письмах, словно в слаженном квартете (все четверо писали ему письма), что все эти интонации – всего лишь упражнения, заученные до автоматизма на протяжении двадцати лет. Но в жизни не остается места общим фразам. Это невозможно.

Постепенно в тебе начинает расти разочарование. Я заметил, что он мной совсем не интересуется. Я думаю, он был законченным эгоистом, если судить по его отношению к детям. А ведь мы много отдали ему. Мы не отказались от него, мы продолжали любить его, писали письма, задавали вопросы. Только мы привносили жизнь в его камеру-одиночку. Но в один прекрасный момент ты понимаешь, что он даже не спросил тебя, где ты учишься, как ты жил все эти годы или хотя бы просто – как дела? Я так и не услышал этих вопросов. При этом наступает некоторое замешательство, но ты надеешься, что ему нужно время, чтобы освоиться. И первое разочарование было связано как раз с отсутствием интереса к нам. Мы не понимали, что это значит, никогда с таким не сталкивались. Но это и понятно, вряд ли найдется кто-нибудь еще, кто просидел больше двадцати лет в одиночке. К тому же у них у каждого была своя судьба, кого-то из них заключение, что называется, сломало. Мы подмечали разные необычные вещи. Например, отцу было очень трудно приспособиться к новым реалиям. Он пытался вырезать ножницами таблетки в упаковке из фольги, которые можно выдавить пальцем. И когда я это увидел, я очень остро осознал: Боже мой, ведь он всего этого не знает, он пропустил огромную часть жизни. Ведь он не видел, как восстанавливались города, он не знает современных телефонов, он никогда не видел факса, и вряд ли знает, что это такое. С другой стороны, мы, возможно, требовали от него слишком многого. Он мог говорить с нами, как любой другой человек, из газет он получал практически всю информацию, просто не сталкивался со многими вещами в реальной жизни. Тогда нам показалось, что, наверное, мы ведем себя с ним неправильно. Но, к сожалению, инструкций по обращению с бывшими заключенными не было. И я понял, что вместо того, что я называю эмпатией, появляется охлаждение.