«Я, будучи старым, фанатичным национал-социалистом, принимал это как данность – в точности так же, как католик свои церковные догмы. Это была просто истина в последней инстанции, никаких сомнений на ее счет у меня не было и быть не могло»84.
У коменданта Освенцима, который больше походил на часовой механизм, а не на человека, было, как мне казалось вначале, обостренное, гипертрофированное чувство справедливости – в том смысле, как он понимал справедливость для себя. Но, считая так, я упускала из виду самое главное – контекст, ибо Рудольф Хёсс был человеком системы, и для него несправедливостью считалось всё, что противоречило правилам системы.
Допустим, национал-социализм заменил Хёссу религию. И что, у него не было глобальных разочарований в Гитлере, в рейхе? Неужели не нашлось такого же, как в детстве, священника-предателя, интегрированного в новую систему координат Хёсса? «Я думал, что делаю правильное дело, я подчинялся приказам, а сейчас, разумеется, считаю, что это было необязательно и неправильно…»85
Никаким раскаянием здесь и не пахнет – не таков был Рудольф Хёсс, чтобы предать систему, которой исправно служил много лет. Система, которую, как считает его внук Райнер, приняла его деда не без вмешательства темных сил. Райнер верит в судьбу.
– Не знаю, стоит ли говорить об этом, но мой дед родился не в 1900 году, как указывается во всех источниках. Он родился в 1901 году. Он специально подделал свидетельство о рождении, чтобы участвовать в войне. Если бы он этого не сделал, то мы бы здесь не сидели и не говорили бы о его преступлениях на посту коменданта Освенцима. Всего лишь один год предопределил всю мою жизнь.
– Райнер, а сколько тебе сейчас? – спросила я.
– Сорок шесть. – Выглядел он определенно младше.
– Столько, сколько было твоему деду, когда его арестовали.
– Ну да. – Хёсс задумчиво посмотрел вдаль. – А в сорок семь его казнили. Точнее… в сорок шесть, если по правде.
– И как оно переживается сейчас?
– Нормально, – улыбнулся Райнер, – пойдем, кое-что покажу.
Перед балконным окном стоял кошачий домик, наверное, метр в длину. Самой кошки нигде не было. За ее обиталищем – большой мягкий угловой диван, бежевый, в тон обоям; в самом углу за диваном – длинная лампа из IKEA. На стене висела в рамке какая-то картинка с крупными распустившимися бутонами роз и черно-белая фотография: с нее четыре человека улыбались в объектив. Райнер начал водить пальцем по стеклу рамки, оставляя за подушечкой указательного пальца едва заметные борозды пыли: «Вот это мои дети. Это Даниэль, ему 28 лет. Это моя дочь Надин. Ей 24 года. Это Шанин. Ей 22. А это мой младший сын Паскаль – ему 15 лет… Я сам отец. У меня четверо детей. И я не могу себе представить, что я мог бы убивать соседских детей. Людей, с которыми я, к примеру, десять лет встречался, здоровался на улице…»