– Ну потом-то тебя освободили от повинности? – осторожно поинтересовалась я, не слишком понимая, к чему клонит Райнер, прикуривший от первой сигареты вторую.

Хёсс продолжал:

– В общем, я работал в саду вплоть до того момента, когда садовник меня ударил. Я рассказал об этом своему классному руководителю, тот пошел к директору, сказал, что надо прекращать это, и рассказал мне, что садовник в свое время был в концлагере, в Освенциме, и по моей фамилии он понял, кто я.

– Можно понять садовника, но разве он имел право поднимать руку на ребенка?

– Имел, – Райнер выпустил изо рта сигаретный дым и, наконец, взглянул на меня осмысленно. – Дело было в том, что интернат этот принадлежал церкви, и родители передали все права по моему воспитанию интернату. То есть он выполнял функцию моих родителей, мог среди прочего подвергать меня телесным наказаниям. Учитель мой и был первым человеком, кто мне рассказал, кем был мой дед. Я потом спрашивал отца, пытался поговорить с бабушкой, но в ответ слышал только «нет-нет-нет, всё неправда, всё не так, мы к этому никакого отношения не имеем. Тебя спутали с внуком Рудольфа Гесса, а ты – внук Рудольфа Хёсса, а это другое и не имеет отношения к Третьему рейху».

Тут я должна пояснить, что у Рудольфа Гесса и Рудольфа Хёсса, фамилию которого порой переводят как Гесс, отличие всего в одной букве. У Гесса фамилия пишется – Hess, у Хёсса – Höess, через ö-умлаут.

Райнер продолжал:

– В доме родителей не было никаких документов, из которых я мог бы что-нибудь узнать. Первую достоверную информацию я получил от Лео, водителя моего деда, когда мы были у него в гостях. С того момента я поддерживал связь только с ним. Поначалу я не мог ему поверить. И только через много лет после его смерти выяснилось, что всё, что он рассказывал, это истинная правда, – появились документы, исследования историков. Для меня всё это было шоком. Вот так я узнал, кто такой был Хёсс.

– Подожди, но ведь твой дед – фигура достаточно известная, печально известная.

– Не поверишь… – Хёсс подтолкнул ко мне пальцем пачку сигарет. – Я сам искал правду очень долго, многие годы… Это сейчас можно найти всё что угодно и кого… кого угодно. А послевоенная Германия звенела своим молчанием – даже, я бы сказал, коллективным умолчанием.

Он щелкнул перед моим носом зажигалкой, я затянулась, а Райнер глубоко вздохнул, словно наслаждаясь запахом сигареты, и заботливо придвинул ко мне пепельницу. Может, подсознательно искал во мне временного союзника?

Подавив кашель – тяжелый дым клубился где-то у меня внутри и щекотал гортань, – я спросила: