– А ты чего театру развел?

– Присматривался, – хитро прищурившись, сообщил ушлый дедок. – Глаза слепые, вот поближе и подпускал, наши, думаю, али же нет?

– Смотря кто тебе наши, – буркнул Степан.

– Партизаны вы, – беззубо улыбнулся старик.

– Так заметно? – спросил Зотов.

– Из лесу вышли, а немцы с полицаями дорогами двигают, кодлами душ по полста, в чащу нос не суют. И баба вооруженная при вас. Знать, партизаны.

– Наблюдательный ты, отец, – восхитился Зотов. – Раз такое дело, не подскажешь, где Антонину Лазареву найти?

– Отчего же не подскажу, внучек и проводит, он у меня золотой. – Старик напрягся и повысил ломкий, надтреснутый голос: – Минька! Минька, подь сюды, маленький!

Никакой Минька на зов не пришел.

– Где пропал, паскуденыш? – взъярился старик. – Минька! Шкетенок рыжий!

– Мы рыжего мальчишку на реке сейчас видели, – поделился оперативной информацией Зотов.

– Конопатого? – ахнул старик.

– Угу.

– Оть сукин сын! – Дед закряхтел, пытаясь подняться. – Плут плутский, бросил дедушку свово помирать! Матка в Навлю уехала, велела приглядывать за мной, а он на речку утек! Можно ли так? И главное – рыжий! Отец его, сын мой, Алешка, черноволосый, и мать вроде темненькая, а этот рыжий! Вот и думаю – внук он мне или нет?

– Может, дедушке любимому рыбу ловит? – Зотов постарался потушить семейный конфликт.

– Дождешься от него, как же. – Дед несколько успокоился. – Явится, задам хворостиной! Оть горе мне, горе на старости лет…

– Антонина Лазарева, – напомнил Зотов.

– Дале идите, с левой стороны изба будет новая, шифером крытая, на все село такая одна, не промажете, то сельсовет. От него третий дом. Там Антонина живет. Ух, Минька, подлец!

– Спасибо, отец. – Зотов вышел со двора, оставив деда горевать о непутевом внучке.

Село словно вымерло, ни души, даже собаки не тявкали, только ветер перебирал верхушки огромных тополей и плакучих берез. Шестаков зыркал по сторонам, видимо, опасаясь появления коровьего мстителя и бывшего дружбана Фролки Гурикова с претензиями и топором. В темных окнах изб угадывалось движение, колыхались занавески, мелькали белые лица. Отряд шел по ухабистой улице, чувствуя на себе пристальные колючие взгляды. За спиной скрипели калитки и появлялись усталые, обесцвеченные, поникшие люди – бабы, детишки и старики, жители брянских деревень сурового военного времени. Зотов поежился, чувствуя себя экспонатом музея. Люди смотрели, и в глазах их стояли страх, боль и молчаливый, выстраданный укор. А еще теплилась надежда. И от этой молчаливой надежды становилось хуже всего. Зотов шел, подняв голову и выпрямив спину, чтобы измученные женщины и голодные дети видели – здесь, в оккупации, под кнутами и пулями фашистских зверей, советский человек идет открыто и ничего не боясь, кроме собственной совести. Эта вера была единственным, что Зотов мог сейчас дать местным.