– Бумаги есть, – всхлипнула Антонина. Зотов напрягся. Анька поднялась и принесла с кухни мятую жестяную кружку. Хозяйка кивнула с благодарностью и выпила воду, прилязгивая зубами по ободку.

– Где?

– В подвале. – Антонина поставила кружку. – Олег Иванович там стол приготовил, лампу, мог целую ночь просидеть, писал что-то все. Комнатка у него отгорожена. Я однажды за морковью полезла, его не было, ну и не удержалась, заглянула глазком. Бумаги там, разные, много.

– Читали?

– Ну что вы…

– Верю. Покажете?

– Покажу. – Антонина встала и покачнулась. – Как Олега Ивановича убили, я ждала, знала, придут за ними, придут, или вы, или…

Уточнять, кто «или», она не стала, было понятно и так. Антонина склонилась у печки и сдвинула домотканый коврик, прикрывающий небольшое утопленное в половицу кольцо. Люк открылся с едва слышным хлопком. Лестница отвесно тонула в густой темноте. Антонина сняла с приступочка свечной огарок, запалила от уголька из печки крохотный фитилек.

– Осторожно, нижняя ступенечка подгнила. Олег Иванович хотел заменить…

– Спасибо. – Зотов принял свечу и полез в подземелье. Дневной свет, отвесно падающий из лаза, освещал квадрат под ногами. Лестница истошно скрипела. Зотов, спрыгнув на пол, выпрямился во весь рост. Завидный подвал. Глубокий. У бабушки в Ярославле погреб был едва по пояс и каждую весну наполнялся талой водой, в которой плескались остатки овощей, которые не успели спасти. А тут сухо, запах плесени и земли щекотал нос. С потолка и балок лохмотьями свисала пыльная, сахаристая паутина, увешанная сброшенными шкурками пауков. Вдоль земляных стен пузатые кадки, ящики и пустые мешки. Зотов не удержался и заглянул в низкий деревянный ларь. На самом дне скудная горка сморщенной проросшей картошки, килограмма три. В соседнем десяток брюкв, присыпанных песком, в темноте похожих на детские черепа. Зотова передернуло, собственная фантазия всегда пугала его. М-да, запасов не густо, весна самая голодная пора и в мирное время. А в военное да в оккупации? Страшно подумать, сколько этим людям пришлось пережить и сколько еще предстоит. Чем встретят они вернувшуюся Красную Армию, цветами или хулой? Брошенные на верную смерть, забытые, проклятые, оставленные выживать на пределе человеческих сил. За пределом…

Теплый свечной огонек высветил кривовато сколоченную будку в углу. Туда бы билетершу еще посадить… Сердце забилось быстрей, по позвоночнику пробежали мурашки. Дверь заменял кусок подгнившего понизу брезента. Зотов откинул занавеску, вот она – берлога Твердовского: закуток чуть больше квадратного метра, стол, сколоченный из зеленых досок от снарядного ящика, стул, керосиновая лампа. Отличное место для работы – уединение и могильная тишина. На пенсии надо будет таким же обзавестись – мемуары героические писать. Только холодно, градусов шесть, пальцы зябнут. На столе, кроме лампы, чернильница, пара ручек и несколько карандашей в траченной ржавчиной банке. И бумаги! Несколько обычных школьных тетрадей и стопки желтых листов. Все аккуратно, в стиле Твердовского. Архив! Хозяин будто только ушел. Зотов инстинктивно обернулся. Никого, темнота, размазанная по стенам, и свет, сочащийся с потолка. С ума так можно сойти. Захотелось быстрее наверх. Зотов лихорадочно перерыл тетрадки – синей не было. Чтоб тебя! А ты чего, халявы хотел? Один лист лежал под руками, видимо, последнее, над чем работал особист. К листу канцелярской скрепкой прикреплена четвертинка. Зотов поднес огонек ближе и прочитал: